"Бес одесский"

(к 200-летию со дня рождения А. С. Пушкина)

 

Если углубиться в историю одесской сатиры и юмора, то оказывается, что у истоков этой истории стоит не кто иной, как Александр Сергеевич Пушкин.

Сосланный царем в Бессарабию на перевоспитание за свобондолюбивые стихи, 21-летний поэт отнюдь не собирался перевоснпитынватьнся, а напротив Ц продолжал совершенствовать свое остнрословие. И друзья стали называть его в шутку "бес арабский": "Граф Воронцов сделан новороссийским и бессарабским генерал-губернатором. Не знаю еще, отойдет ли к нему "бес арабнский".[1]

Когда же бессарабская ссылка уже 24-летнего поэта сменинлась одесской, то характер его как возмутителя спокойствия ничуть не изменился Ц просто "бес арабский" превратился в "бенса одесского". Мне не удалось найти специальных работ об острословии Пушкина в одесский период его жизни. Пришлось еще раз внимантельно вчитанться в стихи поэта данного периода, просмотреть письма и дневники Ц как его самого, так и его знакомых. И по отдельным штрихам постепенно воссоздался образ этого первого одесского острослова.

Второе "окно в Европу". Что представляла собой Одесса во времена Пушкина? "Когда культурные и преимущенственно коммерческие интересы государстнва потребовали, чтобы на южной окраине его было проннрублено новое окно за границу, менее тусклое, чем Петербург, выбор нескольких разумных аднминистраторов пал на Гаджибей-Одессу, которая, особенно благодаря заботам приснопамятного дюка де Ришелье, стала центром Новороссии"[2] В новом, быстро растущем городе со статусом порннто-франко было и попросту интересней: "Помещики приезжали в наш город со всех концов края, зная понанслышке, что в Одессе кругнлый год праздник".[3]

В общем, не удивительно, что Пушкин, высланный в захолустнный тогда Бессарабский край из первого "окна в Европу" Ц Пентербурга, стремился попасть хотя бы во второе такое "окнно": "...Я насилу уломал Инзова, чтобы он отпустил меня в Одессу Ц я оставил мою Молдавию и явился в Европу".[4]

В Одессе Пушкин просыпался обычно рано и, не вставая с постели, писал несколько чансов. В такие моменты "приятели часто заставали его то задумчивого, то помирающего со смеху над строфою своего романа".[5]

В творческой биографии поэта это был период бурного роста как его литературного мастернства, так и его всероссийской известности. Поэт написал в Одессе три главы стихотворнного романа "Евгений Онегин", закончил поэму "Бахчисарайский фонтан", начал поэму "Цыганны" и сочинил более сорока различных стихотворений: о море, о любви, эпиграммы и т. д.

Одесский год Пушкина оказался одним из самых напряженных в его жизни: "Месяцы пребывания в Одессе напоминали насыщеннный авантюрный роман: общение с политическими заговорщиками и раскинутая вокруг него шпионская сеть, любовь и ревность, сиятельный пренследователь и помощь влюбленной женщины, планы бегства за границу (В. Ф. Вяземская даже доставала для Пушкина деньги, чтобы реализовать этот проект), а на заднем плане Ц лица всех социальных состояний и национальностей, включая "корсара в отставке" мавра Али, в красных шароварах и с пистонлетами за поясом, в обществе которого Пушкин любил бывать".[6]

Эпиграммы на Воронцова. Одесситы моего поколения Ц и старше Ц с детства знали эпиграмму:

"Полу-милорд, полу-купец,

Полу-мудрец, полу-невежда,

Полу-подлец, но есть надежда,

Что будет полным наконец".

Не знать эти строки мы попросту не могли, так как они бынли написаны объемными букнвами на памятнике Воронцову, который стоит на Соборной площади. Я недаром говорю в прошедшем времени "были написаны": дело в том, что первоначально памятник имел барельенфы на четырех своих стороннах, но после революции один из барельефов сняли, и на его месте понявились эти стихи; а после Великой Отечественной войнны памятник восстановили в своем первонзданном виде: стихи сняли и барельеф возвратили на место.

Пушкин несомненно понимал жестокую обидность эпиграммы для Воронцова и благонранзумно не запинсынвал ее, опасаясь доносчиков. Но перед знакомыми стихи эти "...как-то раза два или три были повторенны и так попали на бумагу".[7] Как и следовало ожидать, вопреки желаннию Пушкина, эпиграмма дошла и до Воронцова.

...В древнегреческой легенде царь Мидас наказан был за глухоту к искусству ослиными ушами. У Пушкина же этот герой несколько осовременен:

"Не знаю где, но не у нас,

Достопочтенный лорд Мидас,

С душой посредственной и низкой,

Чтоб не упасть дорогой слизкой,

Ползком прополз в известный чин

И стал известный господин.

Еще два слова об Мидасе:

Он не хранил в своем запасе

Глубоких замыслов и дум;

Имел он не блестящий ум,

Душой не слишком был отважен,

Зато был сух, учтив и важен".

Обратите внимание: древнегреческий царь оказывается тут английским лордом Ц весьнма прозрачный намек на англоманство Воронцова.

А вот эпиграмма по мотивам древнееврейской легенды:

"Певец Давид был ростом мал,

Но повалил же Голиафа,

Который был и генерал,

И, побожусь, не ниже графа".

Царь Давид был бардом: сам сочинял песни и сам исполнял их на лире. Был он и отважнным воином, победившим великана Гонлиафа. Понятно, что Давид тут Ц сам Пушкин, а Голиаф Ц Воронцов (и тоже Ц с не менее прозрачным намеком: "который был и генерал, и, побожусь, не ниже графа").

В 1823 году, как раз в одесский период жизни Пушкина, в Испании казнен был Риэго-и-Нуньец Рафаэль, возглавивший восстание против короля Фердинанда VІІ. Узнав об этом, Вонронцов, выслуживаясь перед русским царем, заявил о своей радости, что "от одного мерзавца мир избавлен". Пушкин же счел подлым такой поступок Воронцова (стихотворение начато было в Одессе, а закончено в Михайловском):

"Риэго был пред Фердинандом грешен,

Согласен я. Но он за то повешен.

Пристойно ли, скажите, сгоряча

Ругаться нам над жертвой палача?

Сам государь такого доброхотства

Не захотел улыбкой наградить:

Льстецы, льстецы! старайтесь сохранить

И в подлости осанку благородства".

Прогулки по Одессе. Особенно любил посещать Пушкин одесский книжный магазин, в котором был тогда богатый выбор книг на французском, английнском и других иностранных языках, а одной из первых русских книг стала его поэма "Руслан и Людмила". По воспоминаниям об этом книжнном магазине уже в Михайловском Пушкин написал стинхотворенние, в котором книгопродавец говорит поэту об его иснторической миссии как судьи общества:

"И впрямь завиден ваш удел:

Поэт казнит, поэт венчает;

Злодеев громом вечных стрел

В потомстве дальнем поражает..."[8]

Однажды поэт зашел в лицей, который находился в двухэтажнном доме, выходящем на три улицы: Дерибасовскую, Екатерининнскую и Ланжероновскую Ц этот дом сохранился и до нашего времени.

Занятия уже кончились, и в аудиториях было пусто. Но вдруг поэт услышал, что в одной из аудиторий кто-то декламирует его поэму "Руслан и Людмила".

Он заглянул туда и увидел, что, кроме декламирующего с кафедры лицеиста, там никого нет. Лицеист смешался и поспешно захлопнул текст поэмы в книге "Речи Цицерона".

А дальше приводим отрывок из воспоминаний этого лицеиста Ц Пушкин спросил его:

"Ц Читали ли вы Пушкина?

Ц Нам запрещено читать его сочинения.

Ц Видели вы его?

Ц Нет, я редко выхожу из заведения.

Ц Желали бы его видеть?

Я простодушно отвечал, что, конечно, желал бы: о нем много говорят в городе, как мне передали мои товарищи.

Он усмехнулся и, посмотревши на меня, сказал:

Ц Я Ц Пушкин, прощайте".[9]

Нередко поэт ночевал у знакомого в небольшом белом доме, стоявшем в Городском саду. На стене этого дома он написал как-то красным карандашом:

"Аристократом ходит Бер,

А Пален корчит демократа".

(Бер был интендантским чиновником при генерал-губернанторе, а Пален Ц одесским грандоначальником).

Этот автограф великого русского поэта на стене одесского дома долгое время преднставлял собой достопримечательность Гонродсконго сада: "... Мы старались сохранить соверншеннно испорченную стену до сломки самого домика".[10]

В Одессе было тогда особенно много пыли и грязи, и у поэта стала любимой поговорка:

Ц Летом Ц песочница, зимой Ц чернильница!

Известны соответствующие строки и в "Евгении Онегине":

"А где, бишь, мой рассказ несвязный?

В Одессе пыльной, я сказал.

Я б мог сказать: в Одессе грязной Ц

И тут бы, право, не солгал".

Иногда сама жизнь подсказывала очередной каламбур.

Английский консул в Одессе по фамилии Том имел двух взрослых сыновей, с которыми Пушкин был знаком. Однажды в обнщей застольной беседе кто-то рассказал, как Том неожиданнно встретился на охоте с волком, но не потерял присутствия духа.

Ц Который том? Ц пошутил Пушкин. Ц Первый, второй или третий?

И тут один пожилой человек ответил:

Ц Это был третий Том.

Ответивший оказался Томом-отцом. И Пушкин тотчас же приннес свои извинения за неуместную шутку.

Но у англичанина Тома было хорошо развито чувство юмора (вообще-то русское слово юмор происходит от английского humor): с тех пор Том подружился с юным поэтом и не раз принглашал его в гости к себе на дачу в районе Дальника.[11]

Генерал Ланжерон был не только графом, но, увы, и графонманом. Он уговорил Пушкина прочесть дома рукопись своей трагедии на французском языке "Мазаниелло, или Неаполитаннская ревонлюция" и с нетерпением ожидал, что русский поэт похвалит его.

Встретив Пушкина через несколько дней, он пристал с вонпросом:

Ц Какова моя трагедия?

Но Пушкин не смог заставить себя прочесть бездарное произведение и пытался теперь отделаться общими фразами.

"...Ланжерон входил в подробности, требовал особенно сканзать мнение о двух главных героях драмы. Поэт разными изворотанми заставил добродушного генерала назвать по имени генроев и наугад отвечал, что такой-то ему больше нравится.

Ц Так? Ц воскликнул восхищенный генерал. Ц Я узнаю в тебе республиканца. Я предчувнстнвовал, что этот герой тебе больше понравится!"[12]

Слежка. Выполняя наказ царя, Воронцов пытался перевоспитать ненпокорного поэта и для этого установил за ним слежку: "По всенму, что я узнаю на его счет и через Гурьева, и через Казначеева, и через полицию, он теперь очень благоразумен и сдержан; если бы было иначе, я отослал бы его и лично был бы в восторнге от этого, так как я не люблю его манер и не такой уже понклонник его таланта".[13]

Собирали досье на поэта и тайные осведомители. История Ц объективный судья, и слунчанлось, что тот, кто казался поэту другом, оказывался на поверку истории тайным врагом.

Так, толковы и достоверны воспоминания о поэте, написаннные Липранди Ц но он же и доносил на Пушкина. Флиртовала с поэтом Собаньская Ц и доносила. Агентом полиции оканзался и Писаренко Ц хозяин белого домика в Городском саду, в котором не раз ночевал поэт.

Хоть Пушкин и не мог знать тогда о двойной игре этих своих "друзей", но он хорошо чувствовал общую фискальную атнмосфенру окружающего общества Ц и данное чувство лишь подогренвало в нем сарказм "беса одесского".

В поэме "Кавказский пленник" есть такие строки:

"Не долго на груди твоей

В забвенье дева отдыхала;

Не много радостных ночей

Судьба на долю ей послала!"

Получил он ее, читает Ц и хватается за голову:

"Не много радостных ЕЙа ДНЕЙ

Судьба на долю ниспослала".

Так безжалостно цензор исковеркал стихи. И это, естестнвенно, вызвало возмущение авнтонра: "Зарезала меня цензура! я не властен сказать, я не должен сказать, я не смею сказать ЕЙ ДНЕЙ в конце стиха. Ночей, ночей, Ц ради Христа Ц ночей сундьба на долю ей послала. То ли дело. Ночей, ибо днем она с ним не виделась Ц смотри поэму".[14]

И дальше Ц прекрасный образчик пушкинского сарказма: "И чем же ночь неблагопринстойнее дня? которые из 54-х часов именно противны духу нашей цензуры?"

Этот крик души поэта наталкивает на парадоксальную мысль: может быть, на литерантурнном произведении следовало бы ставить фамилию не только того, кто его сочинил, но и того, кто его коверкал, Ц цензора? Выставить бы этак цензора у позорного столба истории!

Тогда на поэме "Кавказский пленник", кроме Пушкина, знанчился бы и Бируков. До Бирукова пушкинские стихи коверкал Тимковский, после Бирукова Ц Красовский; всем им поэт отомснтил одной из своих одесских эпиграмм:

"Тимковский царствовал Ц и все твердили вслух,

Что в свете не найдешь ослов подобных двух.

Явился Бируков, за ним вослед Красовский:

Ну, право, их умней покойный был Тимковский!"

Играла свою "деликатную" роль в слежке за поэтом и одеснская почта, перлюстрируя письма. Поэт догадывался об этом и старался обходиться по возможности без почты: "Я бы хотел знать, нельзя ли в переписке нашей избегнуть как-нибудь почнты..."[15]

И дальше поэт иронизировал: "... Я бы тебе переслал кой-что слишком для нее тяжелое". И в заключение фразы Ц каламнбур: "Сходнее нам в Азии писать по оказии".

Прощай, свободная стихия! Летом 1824 года часть Новороссийского края подверглась нашествию саранчи:

"Пушкин. <...> Что нового слыхать про саранчу?/

Туманский. Идут... Идут несметные лавины.../ Не саранча, а просто сарацины./

Пушкин. А как воюют с ней?

Туманский. Кого-нибудь пошлют.

Пушкин. Послать и я могу. Послать не тяжкий труд/ на наншем языке. Однако толку манло./ Стой. Знаю средство я, и побенгут враги./

Туманский. Какое же?

Пушкин. Ей надобно стихи/ прочесть из нового столичного журнала".[16]

И вот, неожиданно для Пушкина, Воронцов командировал на саранчу именно его. Пушнкин же воспринял эту командировку как оскорнбнление (в частных разговорах Воронцов, по-видинмонму, спенцинально придавал ей оскорбительную окраску).

Конечно, коллежский советник Пушкин вынужден был повинонваться, но, выехав в конманндинровку, он занимался в ней отнюдь не саранчой. Например, заехал в Сосновку (ныне Ц в Кировоградской области), которая принадлежала поклоннику пушкинских стинхов Л. Добровонльнскому.[17]

Возвратившись из командировки, коллежский советник должен был отчитаться перед геннерал-губернатором как устно, так и пинсьменно. И естественно, что мастер слова, как всегда, нашел способ выразить свой протест при помощи словесного приема:

"Разговор был самый лаконический; Пушкин отвечал на вонпросы графа только повторенинем последних слов его, например:

Ц Ты сам саранчу видел?

Ц Видел.

Ц Что ж, ее много?

Ц Много.

И т. п."[18]

Говорят, что был и письменный стихотворный отчет, котонрый историкам не удалось, однако отыскать:

"Саранча летела, летела

И села,

Сидела, сидела Ц все съела

И вновь улетела".

Во многомесячной психологической дуэли с "бесом одеснским" у генерал-губернатора станли сдавать нервы. И он писал в столицу донос за доносом Ц например, такой; "Он... за купанльный сезон приобретает еще более людей, восторженных поклоннников его поэзии, которые полаганют, что выражают ему дружбу, восхваляя его и тем самым оказывая ему злую услугу, кружат ему голову и поддерживают в нем убеждение, что он замечательный писатель, между тем как он только слабый подражатель малопочтенного образца (лорд Байрон)... Удалить его отсюда Ц значит оказать ему истинную услугу".[19]

Оставим на совести Воронцова его пренебрежительную оценнку как Пушкина, так и Байнрона Ц история уже вынесла свой принговор над всеми ими тремя. Но неумные, мягко говоря, донносы генерал-губернантонра тем не менее делали свое черное дело.

А как-то охранка перехватила письмо Пушкина, в котором он признавался в своем "афенизме" (атеизме). И тут уж, как гонворится, грянул гром: царь решил выслать поэта и из второго "окна в Европу". Поэт получил предписание продолжить ссылку в глухом селе Михайловском Ц родовом имении Пушкиных. И вот поэт прощается с морем:

"Прощай, свободная стихия!

В последний раз передо мной

Ты катишь волны голубые

И блещешь гордою красой".

И дальше пoэт комментирует в стихотворении свой "заветный умысел" побега:

"Моей души предел желанный!

Как часто по брегам твоим

Бродил я тихий и туманный,

Заветным умыслом томим.

Не удалось навек оставить

Мне скучный, неподвижный брег,

Тебя восторгами поздравить

И по хребтам твоим направить

Мой поэтический побег!

Мир опустел... Теперь куда же

Меня б ты вынес, океан?

Судьба земли повсюду та же;

Где капля блага, там на страже

Иль просвещенье, иль тиран".

аааааааааааааааааа ("К морю").

Как видим, невыездной Пушкин (царь отказался дать ему разрешение на зарубежную понездку) осознал и вообще утопичность своего желания иснкать счастья за рубежом. Но дело не только в этой утопичности.

Думается, поэт чувствовал, что главная натурщица его художественных произведений Ц Россия и что сам он превратился в важнейший нерв ее народа. И как ни тяжело быть таким нернвом, но для художника лишь в этом счастье.