БАБАЙКА

Когда я был маленьким, меня пугали Бармалеем:

– Бармалей! – произносила мама, подняв указательный палец – и мне уже становилось страшно.

А Зорика пугали Бабайкой (вариант – "Бабай").

Кто этот Бабайка, никто не знал[1]. Бармалея хоть знали – о нем была сказка Чуковского.

Имя "Бабайка" взрослые произносили этаким зловещим голосом, показывая в темные углы: мол, он там затаился! И сами как бы ежились от ужаса; так што было ясно, што Бабайка – это какое-то ужасное существо.

Миллионы лет, пока формировался человек, ему буквально с младенчества приходилось сталкиваться со всякими чудовищами, и панически бежать от них – это один из древнейших и сильнейших инстинктов. Современным младенцам никакие чудовища не угрожают – и мощнейший инстинкт побега от чудовища в них как бы спит. Но стоит им улышать в голосе взрослых страх; увидеть как взрослые дрожат от страха – и этот страх по закону стадности передается и ребенку.

И если эта симуляция взрослыми страха все время сопровождается одним и тем же именем – например, Бабайка – то ребенок начинает верить, што этот самый Бабайка и вызывает страх взрослого. И начинает бояться этого Бабайку так же, как якобы боится его взрослый. И просыпается в ребенке спавший до этого инстинкт страха перед чудовищем. И ребенок начинает бояться этого, не виденного им никогда Бабайки – как боятся чудовища, несущего погибель.

– Бабайка! – и ребенок в панике. В нем срабатывает древний инстинкт, разбуженный ложью взрослого. А взрослый эксплуатирует эту ложь, с целью возыметь неограниченную власть над ребенком – сделать его послушным.

Теперь ребенок боится ночной темноты, и непонятных теней, и бородатых мужчин, и лохматых собак – везде ему чудится Бабайка. И трудно потом воспитать смелось в таком ребенке.

И хоть постепенно он осознает, што никакого Бабайки вообще не существует, што это все выдумки – но склонность к стихийному страху может остаться в нем навсегда. И в 12 лет, прекрасно зная уже, што нет никакого Бабайки, он вдруг вообразит себе образ страшного бородатого мужчины или страшной лохматой собаки – и побоится пойти в темноту. И прослывет среди своих товарищей трусом. А бояться-то в наши дни надо не какого-то мистического Бабайки – а вполне конкретных вещей: быстро едущего автомобиля, оголенного электропровода и т. п.

Надо ли делать ребенка послушным при помощи лжи – тем более, што эта ложь еще до школы становится понятной ребенку. Надо ли запугивать его, приучать к страху?

Нельзя сунуть палец в штепсель – вот этого действительно ребенок должен бояться, как впрочем и взрослый; вот это ему действительно надо внушить. Но темноты бояться смешно – например, темноты собственной комнаты. Это ведь не темнота джунглей!

– Бабайка идет! Бабайка заберет! Слышишь, Бабайка стучит? – это мама стучит ногой по полу – но так, штоб ребенок не заметил.

Не стыдно пугать маленького? Не честней ли действовать убеждением, а не не страхом? Все равно ведь Бабайка помогает не долго.

– Нет никакого Бабайки, – догадывается ребенок уже лет в пять, – ты, мама, врешь!

Татарином Бабаем, Бабайкой пугали во время татарского ига, полтысячелетия назад. И этот педагогический, а верне антипедагогический пережиток сохранился до наших дней. Тогда это хоть имело конкретный смысл – но шчас это нонсенс.

В мирное время городскому ребенку угрожает незнание правил уличного движения, игры с огнем, электричеством, газом, острыми предметами. И не надо дезориентировать ребенка – а надо конкретно объяснять ему, чего он должен бояться.

Не Бабайка, а пожар – вот што страшно. Не играйся со спичками: может загореться скатерть, стол, вся квартира – вот это действительно страшно!

– Дети, не играйте со спичками!

 

ХОЧУ КОШКУ

Любому нормальному ребенку бесполезно задавать вопрос, купить ли ему щенка, котенка, птичку, рыбку, ежа, ужа, кролика, уточку и т. п. – любой нормальный ребенок примет такое предложение с восторгом. Детям так не хватает общения с животными (я имею тут в виду городских детей).

Ведь никакой учебник зоологии не расскажет столько о жизни животного, сколько расскажет ему об этом, например, маленькая вуалехвостка. Да и дело не только в информации – духовный мир человека оскудевает от того, што окружавший его раньше мир животных заменен миром машин. Ведь как никак животные – наши "меньшие братья", мы вышли из них; наши прадедушки и прабабушки до какого-то энного колена были ими.

У животного, как и у нас – уши и глаза, сердце и желудок; у животного, как и у нас – мамы и папы, сыновья и дочки. Животные едят, любятся, дерутся... Словом, это те же мы, но в неско упрощенном, искаженном виде.

Это не бездушные машины, в окружение которых попал теперь городской ребенок. Правда, фантасты и машинам приписывают шчас чувства и страсти – што ж, не знаю: может быть. Но если допустить это у машины – то все равно животное несравненно ближе в человеку, чем машина. Разве у машины есть такие выразительные глаза, как у собаки, такое искусство плавания, как у рыбы?

Впрочем, машины тоже, конечно, любопытны ребенку. Но разве можно любить велосипед, как любят коня? Конь, по сравнению с велосипедом – это настолько более высокая организация... Ну не меньше, чем человек по сравнению с конем. Если не больше! Во всяком случае, по традиционной, остающейся пока в силе терминологии, велосипед – неживой, а конь – живой.

Возможно, эта терминология будет теперь изменена – с появлением умных и размножающихся машин. Но даже если так и будет, все равно эмоционально я не смирюсь с этим: машина бездушна, машина – игрушка и раб человеческого разума. А животное – младший партнер наш в живом мире. Младший по субординации, а по возрасту даже старший – ибо мы вышли из них, а не они из нас.

А машины – это просто овеществленная фантазия. Монстры меланхолического мозга. Просто рационально организованная наша среда.

Куда совершеннее и сложнее божеское создание: рыбка вуалехвостка – чем даже величайшее создание человека: космический корабль! Этот величайший прордукт человеческого разума состоит, наверно, из миллиона различных деталей, а рыбка – из триллиона биохимических деталей, созданных эволюцией! Так што даже по сложности своего устройства вуалихвостка грандиозней космического корабля.

Детям нужны рыбки. И цыплята, и лошадки. И не только детям – взрослым тоже. С какой стати мы должны игнорировать животный мир, в котором росли миллионы лет – как разбогатевший обыватель, стесняющийся своих оставшихся бедными родственников?

А ведь без родственников этих мы стали бы так одиноки – мы себя же обворовали бы! Ибо они тоже часть той среды, в которой мы сформировались – а живое существо не может нормально функционировать без привычной среды.

Зачем же мы зазнаемся, кастрируем эту окружающую нас среду? И тем самым подпиливаем сук, на котором сидим.

Дети естественнее. Они еще не разучились прислушиваться к своим чувствам. И поэтому ребенку можно не задавать вопроса: купить ли тебе птичку, рыбку и т. п. – ответ ребенка и так всем ясен.

Городской ребенок одинок без животных! Он видит их стилизованно искаженные изображение в книжках и мультфильмах, читает о них неправдоподобные сказки – и всегда в нем живет тоска о встрече, о дружбе с настоящими, живыми животными.

В зоосад он ходил бы хоть каждый день. Но там можно лишь только смотреть – и все. И ребенок готов забыть об экзотическом звере – бегемоте, и погнаться за обычной, но куда более доступной кошкой: ее можно погонять, дернуть за хвост! А то и поймать, погладить, поделиться с ней сосиской, принести ее домой...

– Брось кошку! – кричит мама. – Ты што, хочешь заболеть?! У кошек бывают разные болезни.

– Она мышей ловить будет, – скажет ребенок.

– Лучше купим дезинсекталь!

– Ма-а! Я хочу кошку!..

– Не говори глупости! У нас и так места мало! Што тебе эта противная кошка! Вот глупый ребенок: тут бегемот – а он за кошкой гоняется!

И ребенок смотрит на бегемота. Да, это действительно зрелище! Не то, што в книжке – а тут он настоящий, живой.

– Мама, смотри: бегемот улыбается.

И ребенок тянет сквозь решетку руку к бегемоту.

– Не смей! – кричит мама и отдергивает ребенка от клетки – ты што, хочешь штоб он откусил тебе руку?!

А у соседского Вовки есть дворняжка Бобик, и Вовка с ней разговаривает, и ходит гулять, и играет в пограничника и собаку.

– Мама, я тоже хочу собаку!

– Што за глупый ребенок: показываешь ему бегемота – а он собаку просит!

А он и бегемота не отказался бы в дом привести, ей богу!

Живя теперь в Нью-Йорке, я вижу тут, что ситуация резко усугубилась. Уже не только дети говорят "Хочу щенка... котенка...", – а и взрослые.

Дело в том, что катастрофически стал расти процент бездетных семей, особенно среди белых американцев, особенно среди жителей мегаполисов. И животное в доме – это уже не просто представитель мира зверей, а суррогат ребенка, член семьи. Печальный и карикатурный суррогат.

В Нью-Йорке практически нет дворовых и уличных собак – но зато миллионы домашних, членов семьи. Немного меньше – домашних кошек. А также – домашние рыбки, птички, кролики, хомячки и др.

Семейное законодательство в цивилизованных странах должно быть пересмотрено. Экономическая политика государства по отношению к детям в семьедолжна быть интенсифицирована. Неизбежный рост процента бездетных семей в цивилизованном государстве должен быть хотя бы смягчен, приторможен.

А зверек в доме... Ну что ж, это все-таки какой-то выход из положения.