РАЗМЫШЛИЗМЫ ПИСАТЕЛЬСКИЕ

РАЗМЫШЛИСТ

БЫТЬ УСЛЫШАННЫМ

ЧИТАТЕЛЬСКИЙ ТЕСТ

О ПОЛЬЗЕ ЦИТАТ

НЕ СКЛОНЯТЬСЯ ПЕРЕД ЧИТАТЕЛЕМ

ЗАПИСЬ ТЕЛЕФОННЫХ РАЗГОВОРОВ

"КАРТОТЕЧНЫЙ МЕТОД" НАБОКОВА

КАК СЛОЖИТСЯ СЮЖЕТ

СХОДСТВО ВЗГЛЯДОВ

САМОПИСКА

ОХМУРИТЬ РЕДАКЦИЮ

ПОВТОРЯЮЩЕЕСЯ СЛОВО

БЕРЕГИСЬ ПИСАТЕЛЯ!

ЭММА БОВАРИ И АННА КАРЕНИНА

УДАРЕНИЕ В СТИХАХ

ОБДИРКА → ОБТОЧКА → ШЛИФОВКА

ШЛИФОВКА ТЕКСТА

НАРОДЫ КНИГИ

ТЩЕСЛАВИЕ ИЛИ ЧЕСТОЛЮБИЕ

БУМ ПИСАТЕЛЬСТВА

РОМАН-ЭССЕ

3 ПИСАТЕЛЬСКИХ СТИМУЛА

 

"я не пишу а пашу

и не стихи а стихии

я много сказать спешу

пока не умер с тоски я"

("Живу я в мире слов").[1]

 

РАЗМЫШЛИСТ

В Советском Союзе философами называли как умерших классиков философии, так и специалистов по истории философии, – непременно с учеными степенями. А я бы лучше назвал последних философоведами, – ну, как в литературе, где существует довольно четкое разделение на писателей и литературоведов.

Я же – не философ, поскольку не умерший классик (пока?), и не философовед, поскольку не остепененный (пока?). Поэтому мои философские размышления мне приходится скромно называть размышлизмами.

И значит, я – размышлист.

 

БЫТЬ УСЛЫШАННЫМ

В древности был сравнительно небольшой процент грамотных людей, – и каждый писатель, как оратор на немноголюдном митинге, мог быть "услышанным" своими читателями. Но вот в ХХ веке в СССР начался бум образования, – и писателю, как оратору перед становящейся необъятной толпой, становилось все труднее и труднее быть услышанным.

При необъятной толпе оратору не обойтись без микрофона... А если микрофон один, а ораторов много?

Тогда ораторы начинают расталкивать друг друга локтями, чтобы прорваться к микрофону, – и вырывать микрофон друг у друга из рук.

...Ныне в писательском деле роль такого труднодоступного микрофона играет публикация в газете, журнале, книжном издательстве. А в крайнем случае – на каком-нибудь сайте.

 

ЧИТАТЕЛЬСКИЙ ТЕСТ

Вам дали задание: прочесть книгу одного из двух предложенных вам писателей. У одного из них – яркий, образный стиль, но нет оригинальных мыслей; у другого, наоборот, – стиль простоватый, зато мысли оригинальны. Кого из двух вы выберете?

Если стилиста, – значит, вы читаете для развлечения. Если мыслителя, – значит, вы читаете для познания.

Что же касается меня, то с возрастом я все больше читаю писателей-мыслителей и все меньше – писателей-стилистов.

 

О ПОЛЬЗЕ ЦИТАТ

Белла Езерская, "матриарх" русской журналистики в США, в своей рецензии на мои книги "Бог был инопланетянином" и "Загадка воскрешения Иисуса Христа"[2], хоть и оценила эти книги положительно, но отметила также их "перегруженность цитатами". Между тем и последующую мою книгу – "Философия секса" – я тоже "перегрузил цитатами". И вот почему.

Цитаты из словарей, справочников и энциклопедий. Большинство интеллектуальных разногласий или конфликтов – это "споры о словах", когда стороны подразумевают под одним и тем же словом не совсем одно и то же. Но стоит им уточнить значение слова, как побудительная причина разногласия или конфликта исчезает.

"О словах не спорь, а о деле".[3]

Проникшись этой идеей, я стараюсь почаще уточнять понятия, которыми оперирую в своей литературной работе, чтобы не уклоняться от их нормативного значения и не "спорить о словах". Для этого в моей домашней библиотеке много справочной литературы и, благо, ее много сейчас также на интернете.

Но у читателя, как правило, нет времени уточнять понятия – и из-за этого он не до конца проникается прочитанным. Вот я и облегчаю ему задачу: прямо в своем тексте цитирую справочное издание, чтобы сразу же обеспечить идентичное восприятие термина мной и читателем. Полагаю, что это, хоть и несколько перегружает текст, но зато увеличивает степень взаимопонимания между нами.

Цитаты из произведений разных авторов. Громадное количество произведений научной, научно-популярной и публицистической литературы, прочитанных мной в течение жизни, выработали у меня, в конце концов, следующее отношение к цитированию их.

Считается, что цитат должно быть поменьше, а авторского текста побольше – это якобы свидетельствует о самостоятельности автора, обеспечивает большее единообразие стиля и облегчает чтение. У меня же на этот счет другое мнение: вольно или невольно пересказ всегда несколько искажает оригинал; а недобросовестным авторам, – которых пруд пруди, – пересказ и вообще позволяет подгонять пересказываемое под свою концепцию. 

Кроме того, если читатель сам является человеком пишущим и хочет что-то процитировать из моей книги, то цитировать мой пересказ кого-либо не совсем корректно, – лучше скопировать то, что я уже цитировал, с честной ссылкой, как это было принято еще по советским издательским гостам: "В кн.: Такой-то".

Цитаты из моих произведений. Если в том, что я пишу, мне необходимо сослаться на что-либо, уже описанное в другой моей рукописи или публикации, то глупо формулировать это заново, как будто я отрекаюсь от написанного ранее, – если я действительно продолжаю думать так же. Лучше процитировать, демонстрируя тем самым стабильность моего мировосприятия.

Из-за особенностей "смутного времени" в современной русской литературе, часть из около 20 моих книг вынужденно изданы микротиражами в 3 (!), 25, 50, 100 экземпляров. И ссылаться на них, не цитируя, попросту бессмысленно, – так как они практически недоступны подавляющему большинству читателей. Вот я и цитирую их, чтобы довести хотя бы цитаты из них до читателей.

Любопытно, что в словарях нет еще слова микротираж, которое я только что употребил тут, а в интернетовских текстах оно встречается уже достаточно часто. Это говорит о том, что микротиражирование стало в наши дни распространенным, – а лексикографы, как всегда, на многие годы запаздывают с включением неологизма в словари.

...В общем, обильное цитирование становится сейчас одной из характерных особенностей моего публицистического стиля, а может быть и его козырем. И я намереваюсь и в дальнейшем активно цитировать то, что может способствовать взаимопониманию между мной и читателем.

Придавая столь большое значение цитатам, я даже завел в своем вебсайте соответствующий раздел, включающий в себя цитаты из прочитанных мной в последнее время книг и периодики[4].

 

НЕ СКЛОНЯТЬСЯ ПЕРЕД ЧИТАТЕЛЕМ

Сейчас у писателей стало модным писать всегда занимательно, с юмором, – словно иначе они опасаются, что останутся без читателей. Я тоже пишу иногда, как мне кажется, занимательно, с юмором, – но не считаю, что надо писать только так. Чаще надо писать как раз наоборот: серьезно, сурово – в общем, в зависимости от темы. И не надо писателю склоняться перед читателем – пусть склоняется читатель!..

Да, количество русскоязычных читателей за последние 20 лет катастрофически уменьшилось в мире, читатель нынче на вес золота. Ну что ж, надо привыкнуть к мысли, что мы пишем теперь лишь для интеллектуальной элиты.

Собственно для элиты пишут и писатели большинства культур современного мира – мы просто становимся более обычной, нормальной культурой.

 

ЗАПИСЬ ТЕЛЕФОННЫХ РАЗГОВОРОВ

Самоедство. В моем регулярном общении имеются несколько человек, которые не являются писателями, – но говорят умно, образно и не просто грамотно, а литературно грамотно. И в том, что они говорят мне, в частности, по телефону, довольно часто случаются готовые рассказы и эссе, рецензии и памфлеты, – не хуже того, что публикуют профессионалы.

Поэтому, когда я общаюсь с ними по телефону, – мне всегда досадно, что нет возможности осуществить звукозаписи этих разговоров. Если бы можно было записывать их, то со временем получились бы интересные книги.

Одна из причин того, что множеству умных и талантливых людей не удается написать что-либо на профессиональном писательском уровне, – это самоедство. В голове всё складывается прекрасно, а когда человек старается перевести в письменный вид, то – из-за ложных навыков школьных сочинений – всё портит. А вкус к хорошей литературе у него имеется, – и такой несостоявшийся автор, прекрасно видя убогость того, что у него получилось в письменном виде, в конце концов отказывается от попыток писательства.

Но вот если записать его так, чтобы он не знал, что его записывают, – тогда он не успел бы попортить свой изначальный текст. И его письменный текст выглядел бы так же таланливо, как он звучал в устном виде.

Конкретные примеры.

Хаем Токман. Пенсионер, бывший инженер. Широкая эрудиция, образное мышление.

Если бы записать его рассказы по телефону, получилась бы книга эссе на разные темы.

Таня Эйдинова. Англо-русский переводчик, кандидат филологических наук. Помнит и анализирует невообразимое количество кинофильмов и спектаклей, с именами режиссеров и актеров.

У нее могла бы быть книга мемуарно-искусствоведческих зарисовок.

Оля Шмуклер. Учительница музыки. Постоянно углублена в эзотерику, экстрасенсорику, палеовизитологию и др.

У нее могла бы быть книга рассказов типа "быль", – с уклоном, естественно, в загадочные явления.

Этично ли? Делать тайно звукозапись высказываний кого-либо считается неэтичным. Но ведь иначе с такого рода автором-рассказчиком хорошего текста не получится – вспугнешь его непосредственную талантливость. А неэтичность можно преодолеть на следующем этапе: признавшись ему в звукозаписи и совместно с ним подредактировав уже переписанный на бумагу – или в компьютер – текст.

Да, – только совместно! А то, без подсказки извне, по своей писательской неопытности, автор-рассказчик  может выхолостить непосредтвенность своего текста. И я – как профессиональный редактор и одновременно давний друг – вполне подхожу, по отношению к перечисленным, к такой роли. И претендовал бы лишь на роль редактора-записчика... Полагаю, что сотрудничество автора-рассказчика и редактора-записчика напоминало бы сотрудничество киноактера и кинорежиссера.

Так, может, все-таки купить мне специальное устройство для записи телефонных разговоров?

P. S.: К трем перечисленным мной "авторам" примыкает в какой-то мере и еще один.

Саша Харьковский. Пенсионер, бывший журналист научно-популярного жанра. Автор множества опубликованных интервью, а также известной книги о слепом путешественнике Василии Ерошенко[5].

Выйдя на пенсию, Саша практически перестал писать (вообще-то – редкий случай; обычно бывает наоборот – многие именно на пенсии "расписываются"). Из-за этого нынешнего его "неписания" я и ставлю его в один ряд с непрофессионалами.

Сделал бы я звукозапись его разговоров со мной по телефону, – и у него могла бы появиться еще книга воспоминаний о встречах со знаменитыми учеными и космонавтами.

 

"КАРТОТЕЧНЫЙ МЕТОД" НАБОКОВА

Сначала цитата из интервью с Дмитрием Набоковым, сыном известного писателя Владимира Набокова:

"– Что же касается собственно процесса писания, то свои книги – будь то «Лолита», «Ада» или «Бледное пламя» – он /Владимир Набоков – Э. А./ писал карандашом на каталожных карточках. <...> Я не знаю, как бы отец отнесся к компьютеру, но можно сказать, что его метод был ручной предтечей компьютера: он мог на свое усмотрение менять расположение каталожных карточек /т. е. менять фрагменты текста местами – Э. А./". ("Последний шедевр моего отца", интервью Юрия Коваленко с Дмитрием Набоковым).[6]

Уточним даты: "Лолита" – 1955 г., "Бледное пламя" – 1962, "Ада" – 1969. Но я тогда, конечно, и понятия не имел о "картотечном методе" Набокова.

Как раз в то же время, в 1955-1964 гг., я работал над моей поэмой "Я"[7]. А задумывалась эта поэма как бессюжетный, сюрреалистический коллаж образов.

"Сюрреализм (франц. surrealisme, букв. сверхреализм), направление в искусстве ХХ в., провозгласившее источником искусства сферу подсознания (инстинкты, сновидения, галлюцинации), а его методом разрыв логических связей, замененных свободными ассоциациями".[8]

И вот, в поисках композиции поэмы, я разр'езал ножницами страницы черновика на отдельные фрагменты – их получилось 37; и параллельно с правкой этих фрагментов, многократно перебирал варианты их взаимного расположения, – пока не нашел окончательную композицию.

В общем, – тот же "картотечный метод" Набокова. Как будто в те годы идея такого метода висела в воздухе.

После работы над поэмой я распространил этот метод и на работу над моей прозой: беллетристикой и журналистикой. Тут страницы разрезались уже на абзацы. И не столько для поиска композиции, – которая не была в натуралистической прозе столь сложной, как в сюрреалистической поэме, – сколько для сокращения времени на правку.

Дело в том, что при традиционной, "бумажной" правке, когда в очередной раз читаешь рукопись после предыдущей правки, – то как зачеркнутое слово, так и вписанное новое существенно нарушают при чтении ощущение музыки фразы. И, чтобы проверить чистоту этой музыки фразы, даже из-за незначительной правки, – например, правки лишь знаков препинания, – приходится переписывать всю страницу заново. И так добросовестному писателю приходится переписывать отдельные страницы бессчетное число раз.

В русской литературе рекорд такого переписывания принадлежит Льву Толстому, рукопись "Исповеди" которого сохранилась в архиве писателя, если не ошибаюсь, в 100 с чем-то (!) вариантах. В "Исповеди" – примерно 25 книжных страниц среднего формата: 25 х 100 = 2500. Так что примерно столько страниц – 2500 ради 25! – пришлось переписать Льву Николаевичу (или его жене Софье Андреевне), добиваясь совершенства текста.

В 1960-е гг. я завел себе дома картотеку, с разными разделами: моих несоцреалистических стихов (которые писались "в стол"), фольклорных анекдотов (которые были запрещенной темой), жестов (которые, в отличие от анекдотов, были полузапрещенной темой), палеовизитологии (хотя термина такого тогда еще не существовало), словаря бабы Любы (моей тещи) и др. Стандартные каталожные карточки я покупал в магазинах канцелярских товаров; а каталожные ящички сколотил себе сам, – поскольку в свободной продаже их не было... И с тех пор, как в доме появились карточки, длинные стихотворные и не очень длинные прозаические произведения я стал иногда писать не на листках, а на карточках – уже точно, как это делал, оказывается, и Набоков.

Переехав в 1989 году в США, я привез сюда связанные пачки моих каталожных карточек, но без ящичков – и картотека по сути выродилась в архив.

Но вот я с радостью увидел тут, что за 5 центов за страницу можно почти в любом магазинчике скопировать рукопись на ксероксе (в тоталитарном Советском Союзе доступ к любой копировальной технике имели лишь государственные учреждения). Как и прежде, отпечатанный на пишущей машинке текст я разрезал на фрагменты, но теперь после правки я наклеивал эти фрагменты на чистые листы – и получившийся макет рукописи копировал в ближайшем магазинчике. Ксерокопия выглядела практически как отпечатанный на машинке текст – и именно ее я посылал в редакцию. Макет же сохранялся мной, и при необходимости с него можно было делать еще ксерокопии.

А вообще-то и до Набокова в искусстве существовал метод фрагментации и вариативного поиска композиции – в киноискусстве. Оператор снимал отдельные кадры (эпизоды, сцены); а потом монтажер осуществлял их монтаж.

Но вот пришла электронная революция; в 1990-е гг. я перешел с машинки на компьютер. Программа "Word" ("Слово") сразу же сняла проблему фрагментации и вариативного поиска композиции. Так как в "Ворде" – пишу для тех, кто не овладел еще этой программой – при правке текст не зачеркивается, а автоматически удаляется, и поэтому рукопись всегда выглядит как чистовик; и еще – даже многостраничный текст легко переносится компьютерной мышкой в нужное место рукописи.

В программе "Ворд" есть и другие "чудеса" для пишущего: быстрое нахождение нужного места в многостраничной рукописи; автоматическая нумерация сносок; автоматическая проверка грамотности и др. И я сполна пользуюсь теперь чудесами "Ворда", – в том числе и при написании данного эссе.

В общем же, действительно: "картотечный метод" Владимира Набокова оказался, как говорит об этом его сын, – "ручной предтечей компьютера". И мне тоже, независимо от Набокова, этот метод помогал экономить время работы над рукописью, а также выбирать оптимальный вариант ее композиции.

 

КАК СЛОЖИТСЯ СЮЖЕТ

Считается, что успех шахматной партии зависит, в основном, от логики шахматиста, – но также, в какой-то степени, и от везучести: от того, как сложится партия. И если логика шахматиста – это явление, поддающееся контролю, то как сложится партия – это стихия, которая никакому контролю не поддается, а зависит лишь от повезет или не повезет, как при игре в рулетку.

У разных игр – разные соотношения логики и везучести. Предположительно такие: у шахмат логика – 90%, везучесть – 10%; у шашек логика – 80%, везучесть – 20%; у карт логика – 70%, везучесть – 30%; у домино логика 60%, везучесть – 40% и т. п.

...В этом смысле создание литературного произведения – это тоже что-то вроде игры: его уровень зависит, в основном, от логики писателя, – но также, в какой-то степени, и от везучести: от того, как сложится сюжет.

Полагаю, что в писательстве соотношение логики и везучести – примерно такое: 50% на 50% (т. е. по доле логики писательство как бы уступает шахматам, шашкам, картам и домино).

 

СХОДСТВО ВЗГЛЯДОВ

Черновик моего неопубликованного романа "Начало моего «я»" я писал 40 лет назад, а сейчас писатель Виктор Шендерович, на 22 года младше меня, опубликовал свои небольшие эссе. И оказалось, что некоторые сюжеты его эссе удивительно соответствуют некоторым моим давним темам.

Оба мы пришли к этим темам самостоятельно. По-видимому, из-за сходства наших  взглядов на окружающую жизнь.

В. Ш.: "Когда он был совсем маленький, а маме с папой надо было отлучиться, Сереже в манежек клали стопку газет. И пока он не дорывал последнюю из них до мелкого клочка, ни звука не раздавалось: Сережа работал". (В. Шендерович, "Единственное опасение").[9]

Э. А.: "Когда Зорик видел газету, он сразу же старался схватить ее. И очень был доволен, когда ему кто-то из нас бросал газету: он сразу же сиял, как будто ему давали лучшую игрушку.

А что он делал с газетой? Он сразу же агрессивно бросался на нее всем телом, как хищник на жертву – и она хрустела под ним; этот хруст мнущейся газеты очень нравился ему. И он ерзал на ней, и топтал ее ногами, и рвал ее руками, пока не оставались от нее лишь клочья.

А мы, смотря на его восторг уничтожения газеты, тоже забавлялись этим его восторгом, этой живой игрушкой: папа-мама – сыном, а я – братиком.

Видимо, восторг уничтожения Зориком газеты был сродни восторгу исполнителей и зрителей современного перформенса, когда на сцене уничтожается, например, рояль. Такие перформенсы отвечают одному из присущих человеку инстинктов – инстинкту разрушения. У Зорика это проявлялось как у несмышленыша, а у любителей перформенса – от протеста против рутины цивилизации". (Книга 2-я "Переезды", Глава 1-я "Киев").[10]

В. Ш.: "Играли так: вверх бросался мяч, и все бежали врассыпную. Водящий, поймав мяч, диким голосом кричал:

– Штандер!

И все должны были застыть там, где из заставал этот крик.

"Штандер" – "stand hier" – "стой здесь"... Игра-то была немецкая! Но нас это по незнанию не смущало.

Выбрав ближайшую жертву, водящий имел право сделать в ее сторону три прыжка – и с этого места пытался попасть мячом. Причем жертва двигаться с места права не имела, а могла только извиваться". (В. Шендерович, "Штандер").[11]

Э. А.: "Игра называлась штандер, а у одной девочки из 8-го номера была фамилия Шнайдер – очень созвучно. И вот я в шутку говорил:

– Давайте сыграем в шнайдер!

Игра заключалась вот в чем.

Ведущий бросал мяч по возможности вертикально вверх, одновременно называя имя кого-либо из играющих:

– Рая!

Рая старалась поймать этот мяч – а все остальные, в том числе и бросавший, врассыпную разбегались подальше от Раи. Как только мяч оказывался в руках у Раи – неважно ловила она его с воздуха или отпрыгнувшим с земли – она командовала:

– Стоп!

Все должны были остановиться в том месте, где их застала эта команда. Если кто-то еще пробегал шаг-два, штоб быть подальше от Раи, все начинали протестовать – прежде всего, сама Рая:

– Вова, вернись, это нечестно!

– Вернись, вернись, не мошенничай! – поддерживал я Раю.

И Вова нехотя приближался к Рае – к тому месту, где застала его команда "Стоп!"

После этого Рая бросала мяч в кого-нибудь, кто оказывался к ней поближе. Отклоняться от мяча не разрешалось.

Если мяч касался тебя, в следующем кону ты должен стать ведущим; если Рая смазала – она становилась ведущим.

Ведущий старался бросить мяч повыше, штоб успеть отбежать подальше. Всем же остальным – до того, как ведущий выкрикнет имя – начинать бег было невыгодно: а вдруг ведущий выкрикнет твое имя – тогда выгодней как раз быть не подальше от мяча, а поближе к мячу, чтобы поскорее схватить его, пока остальные не успели отбежать далеко.

Но как только произнесено имя – не твое имя – тут уж удирай подальше, насколько успеешь. Пока не остановит команда «Стоп!»" (Книга 4-я "Комсомол", Глава 6-я "Игры").[12]

В. Ш.: "Дочке было шесть лет – училке, проверявшей дочкино развитие, примерно тридцать. И вот она (в порядке проверки развития) спросила:

– Чем волк отличается от собаки?

Дочка рассмеялась простоте вопроса (как-никак, ей было целых шесть лет) – и, отсмеявшись, ответила:

– Ну-у, собаку называют другом человека, а волка другом человека назвать никак нельзя.

И снова рассмеялась.

– Понятно,  – сказала училка и нарисовала в графе оценки минус. Моя бдительная жена это увидела и поинтересовалась, почему, собственно, минус. Тестирующая ответила:

– Потому что ответ неправильный.

Жена поинтересовалась правильным ответом – и была с ним ознакомлена. Ответ был написан на карточке, лежавшей перед училкой. "Собака – домашнее животное, волк – дикое". Жена спросила:

– Вам не кажется, что она именно это и сказала?

Тестирующая сказала:

– Не кажется.

Жена взяла за руку нашу шестилетнюю, отставшую в развитии дочку и повела домой, подальше от этого центра одаренности". (В. Шендерович, "Правильные ответы").[13]

Э. А.: "Когда я вспоминаю об этом вопросе, заданном ученикам, я редко вспоминаю, какая именно из многих моих учительниц задала его – для меня важен сам вопрос как олицетворение догматизма школьного обучения. Но вот сейчас я специально постарался вспомнить, кто именно из моих учительниц задал этот вопрос – и вспомнил: это была учительница из 50-й школы.

Вообще-то о ней у меня остались, хоть и скудные воспоминания, но вполне уважительные. Она была добрая учительница, что особенно для младших классов – важнейшее качество. Но, увы, этот бессмысленный вопрос, который я запомнил на всю жизнь задала именно она.

Вот этот вопрос:

– Чем мы дышим?

Один поднял руку:

– Ртом.

– Неправильно.

Другой:

– Носом.

– Неправильно.

Я сидел и думал: странно – такой, казалось бы, простой вопрос. Я бы тоже сходу сказал: ртом – у меня часто бывал насморк, и я действительно дышал ртом. Но нет: ртом, это, конешно, неправильно – надо стараться дышать носом, не поддаваться насморку, как учили меня взрослые. Но вот, оказывается, и носом неправильно!

Почему неправильно – совершенно не понимаю! Может, учительница что-то не так сказала? Нет, совершенно ясно сформулировала: чем мы дышим? Ну, конешно, носом, а если насморк – то ртом.

Кому-то пришли, по-видимому, такие же мысли, как и мне:

– Чем же тогда, если не носом? – удивленно спросил он.

– Я, по–моему, ясно задала вопрос, – сказала учительница, улыбаясь своей доброй улыбкой, – чем мы дышим?

Яснее не скажешь. Может она имеет в виду вещество?.. Воздухом! Эврика – я догадался, што она имеет в виду: воздухом!

Я радостно поднял руку: теперь-то уж, когда весь класс столько думал и не мог ответить – а я вдруг догадался и отвечу – она уж наверняка поставит мне пятерку!

– Ну, скажи, Арцруни, – разрешила учительница.

– Мы дышим воздухом!

– Нет, неправильно.

И я тут же сообразил сузить свой ответ:

– Кислородом!

– Неправильно.

После этого я сел, пораженный. В классе начался шумок: всем надоело гадать – и поэтому занялись, кто чем. Впрочем, одновременно прислушиваясь, каким все же будет ответ.

А я сидел, совсем сбитый с толку, с нетерпением ожидая разгадки этого, казалось бы, простейшего вопроса.

– Ну што ж, никто не может догадаться? Ну, тогда я скажу: мы дышим легкими!

Учительница укоризненно обвела всех нас взглядом.

Класс с облегчением вздохнул: конешно легкими! Слава богу, что наконец-то проблема была разрешена.

"И как я не догадался? – подумал я. – Мог бы получить пятерку! Ведь я же это прекрасно знал: чего проще – ну, конечно, мы дышим легкими, кто же этого не знает?"

Да, но что же тогда мы делаем ртом, носом? И еще воздухом, кислородом... И даже еще грудью... Почему же нельзя сказать, что и этим всем мы тоже дышим?

Нет, тут что-то не так – она просто неправильно задала вопрос. Она, наверно, хотела сказать: каким внутренним органом мы дышим? Конечшно, она имела в виду именно это!

Да, рот и нос – это, строго говоря, не органы дыхания; это всего лишь входы, через которые оно осуществляется. А воздух, кислород – это тем более не органы, а вещество, которыми мы дышим.

Получается, что она просто неточно сформулировала свой вопрос! Разве можно сказать так: чем мы дышим? А потом отрицать, что мы дышим ртом, носом, воздухом, кислородом – отрицать это неправильно. Так что, это она говорит неправильно!

Я раздраженно смотрел на учительницу: и как она может делать такие глупые ошибки? Ведь она учительница – она должна быть умной; а она, оказывается, не понимает такой простой вещи, что прежде всего надо точно сформулировать вопрос.

Так я таки должен был получить пятерку за мой ответ: "Воздухом" или "Кислородом"! Я ответил правильно: мы действительно дышим воздухом, точнее кислородом. А вот она неправильно сказала, что я ответил неправильно. Это она ошиблась, а не я! И те, что до меня отвечали, тоже ответили по своему правильно.

Я поднял руку, чтобы объяснить все это – но тут прозвучал звонок, в классе стало шумно. И, перекрикивая этот шум, учительница спешила продиктовать домашнее задание. Но мне было не до домашнего задания.

Я даже привстал, чтобы она видела мою поднятую руку среди уже начавшейся толкотни перемены – но она словно не замечала мою руку: оттараторила домашнее задание и пошла из класса.

Вот тебе и на! Так я и остался неправ. А может, я действительно неправ – ведь она учительница, она не может ошибаться! Может, я настолько туп, что не понимаю чего-то совсем простого?

– Но мы действительно дышим кислородом, воздухом! – сказал я рядом стоящему пацану.

Но он не слушал меня: он что-то высмтривал, искал под соседней партой.

Ничего не понимаю: неужели учительница... дура?!

Теперь, с высоты своего педагогического опыта, я знаю, что эта бессмыслица – типичный пример догматизированного школьного обучения. А тогда это просто сбило меня с толку: я усомнился то ли в учительнице, то ли в себе.

Если бы я и тогда, и позже слепо верил учителям, то мне пришлось бы одновременно поверить и в то, что я безнадежно туп. Но я всегда старался доискаться до истины – и в более старших классах это оказалось особенно необходимым, чтобы не быть обманутым, чтобы не стать дураком.

Потому что в более старших классах неточные вопросы были посложнее, чем "чем мы дышим"? И гораздо труднее было заметить их бессмысленность... А впрочем, о старших классах – потом: там, к сожалению, будет гораздо больше оснований поговорить о догматизме обучения с целью воспитать дурака". (Книга 3-я "Пионерия", Глава 2-я "Школа №50"").[14]

 

САМОПИСКА

В прошлом. Меня еще не было в те эпохи, когда писали тростниковыми палочками или птичьими перьями. А когда я начал писать, то это уже делалось карандашом или перьевой ручкой.

В течение моей жизни мои пишущие инструменты эволюционировали так: карандаш → перьевая ручка → самописка (авторучка) → шариковая ручка → механическая пишущая машинка → электрическая пишущая машинка → компьютер.

Кроме самих пишущих инструментов существовали еще письменные столы, с одной или двумя тумбами по бокам для бумаг, а также письменные приборы – с письменными принадлежностями: ластиками (от глагола "ластиться"), или резинками, при помощи которых можно было стирать написанное и нарисованное карандашом; чернильницами, от простеньких  непроливаек[15] для школьников (илл. 4) – до весьма художественных чернильниц-статуэток для взрослых; промокательной бумагой, которая накладывалась на написанное чернилами, впитывая в себя их излишек и ускоряя высыхание; пресс-папье, представлявшим собой приспособление с дугообразным основанием, на котором зажималась такая же промокательная бумага.

Каждая мама шила своему школьнику матерчатый мешочек для непроливайки, проем которого затягивался шнурком. Держа за этот шнурок или привязав его к ручке портфеля, школьник нес ежедневно свою непроливайку в школу; а в партах были специальные круговые углубления, в которые для устойчивости и ставились непроливайки. Полной гарантии непроливаемости непроливайки не давали, но при умеренном наполнении и нетрясении действительно сводили проливаемость лишь к отдельным каплям. Но в общем-то все равно руки и одежда школьников часто бывали в кляксах.

Карандаш писал грифелем бледно.

А перьевая ручка – с утончающимся кончиком металлического пера на конце – писала чернилами ярко. Но требовала осторожности, чтобы после слишком глубокого макания в чернильницу не поставить кляксу и чтобы при сильном нажатии не поцарапать кончиком пера бумагу. Ставшее негодным металлическое перо можно было заменить в ручке на новое.

Самописка, имея чернила в самой себе, как бы совместила в себе перьевую ручку и чернильницу. Избавившись от необходимости периодически прерывать процесс письма маканием пера в чернильницу, пишущие так обрадовались, что назвали этот инструмент "самопиской", – хотя, конечно, это было преувеличением: сама, без человека, она писать не могла. Потом самописку почему-то переименовали в автоматическую ручку – авторучку. При неисправности авторучка тоже иногда оставляла кляксу и тоже иногда кончиком пера царапала бумагу... И особым шиком считалось иметь в авторучке золотое перо – такие авторучки и сейчас еще, в век компьютера, пользуются спросом у любителей пошиковать.

Шариковая ручка была уже без пера: очертания букв и знаков препинания выписывало в ней не перо, а шарик в конце ручки, диаметром меньше миллиметра. И писала такая ручка уже не чернилами, а специальной красящей пастой, что почти исключало кляксы, а гладкость шарика почти исключала царапанье бумаги. Отдельно продавались пластиковые стержни, диаметром примерно в полтора миллиметра, наполненные пастой и с шариком на конце, которые – по исчерпании в них пасты – пишущий мог сам менять в своей ручке.

Название пишущая машинка было неточным, так как, во-первых, она тоже, как и самописка, сама не писала, а во-вторых, – на ней уже по сути  не писали, а набирали на клавиатуре; краска была в машинке на специальной красящей ленте, которую тоже, по мере износа, как и стержень в шариковой ручке, можно было менять. Электрическая машинка, по сравнению с механической, позволяла лишь мягко нажимать пальцами на клавиши, а не бить по ним, – что ускорило набор и уменьшило физическую нагрузку на машинистку.

Первые годы нашей с женой жизни в Нью-Йорке, в начале 1990-х годов, пришлись как раз на массовый переход ньюйоркцев на компьютеры, – и возле домов, в мусоре, подготовленном к вывозу, нередко оказывались письменные столы и пишущие машинки, годные к употреблению. Как начинающие иммигранты, со скудным, из-за языкового барьера, заработком, мы подобрали себе из мусора письменный стол, а также – даже целую коллекцию, штук восемь, пишущих машинок. И только через несколько лет, "став на ноги", приобрели пару компьютеров и пару компьютерных столиков под них; а что касается письменного стола и коллекции пишущих машинок, – то из-за недостатка места в квартире пришлось, к сожалению, "вернуть" их туда, откуда они появились.

Ну, а компьютер – это целый комбайн. Он помогает во многих видах умственного труда, и процесс набора на клавиатуре – лишь один из них. Но и компьютер – пока отнюдь не самописка, а тоже только инструмент в руках пишущего, то бишь набирающего. Причем к компьютеру требуется еще и присоединить принтер со сменным  картриджем, наполненным краской.

Из всех письменных принадлежностей недавнего прошлого практически почти исчезли: перьевая ручка, авторучка, механические и электрические пишущие машинки. А сохранились: карандаш, ластик да шариковая ручка.

В настоящем и будущем. Каким же пишущим инструментом будут пользоваться наши потомки? В основном, никаким.

Уже сейчас существуют компьютерные программы, с помощью которых можно диктовать, и компьютер сам это набирает, – так что потомкам не нужно будет умения писать... Да, компьютер – это уже действительно самописка!

Скоро появятся и программы, с помощью которых компьютер будет прочитывать текст, – так что не нужно будет и умения читать. Это уже будет – и "самочитка"!

В общем, бремя письма и чтения человек сравнительно скоро полностью переложит на компьютер. Вместо письма и чтения, потомкам надо будет лишь хорошо владеть компьютером. А высвободившееся время позволит им больше мыслить творчески.

Исчезнет почерк; потеряют смысл подпись и автограф; затруднится экспертиза подлинности рукописи, превратившейся в компьютерный файл. Компьютерщикам предстоит поскорей изобрести компьютерные эквиваленты всем этим столь привычным, но исчезающим уже возможностям, сопутствующим  письменной речи.

Итак, ручное письмо существовало приблизительно 5 тысяч лет (шумерская клинопись), ручной набор – 5 сотен лет (книгопечатание немца Гутенберга). А сейчас мы стоим в преддверии смены ручного набора автоматическим, компьютерным – под диктовку.

Как пишущий инструмент компьютер заменит и машинистку, и стенографистку.

 

ОХМУРИТЬ РЕДАКЦИЮ

Неискушенный автор полагает, что для того, чтобы опубликоваться в известном издании, нужно писать не хуже того, что в нем публикуется. И вот, когда неискушенный чувствует, что ему удалось-таки написать что-то на таком уровне, он посылает написанное в редакцию – и...

В прежние времена он получал вежливый отказ. Сейчас же, как правило, вообще не получает ответа.

А если позвонит туда по телефону, то получит казенно-вежливый отказ, – вроде:

– Ваш материал нас не заинтересовал.

Или:

– Наша редакция и так перегружена подобными материалами...

Тем не менее мне все-таки удается иногда "охмурить" очередное известное издание. Каким образом?

Я просто "подымаю для себя планку": стараюсь писать НЕ "не хуже того, что публикуется", – а на уровне лучшего. Вот тогда шанс опубликоваться становится реальным, хотя и гарантии тоже нет. Потому что, кроме качества, важно бывает еще и попасть в масть редакторской вкусовщины.

В общем, "охмурить" известное издание – всегда было на грани невозможного. Ну, это подобно комплексу ловеласа: охмурять только недоступных женщин; и не оставаться ни с одной из них, а каждый раз овладевать новой – коллекционировать их.

Благодаря такому подходу у меня и накопился со временем список внушительных "любовных побед" над известными изданиями: – "Неделя" (2 июля 1967, 29 сентября 1968), "Известия" (11 октября 1968), "Техника – молодежи" (1975, №5), "Огонек" (1988, №20), "Литературная газета" (13 сентября 1995),"Наука и религия" (2010, №2-3) и др.

Даже приводя тут этот список, я получаю удовольствие, которое в какой-то мере сродни сладострастному. Сублимация.

 

ПОВТОРЯЮЩЕЕСЯ СЛОВО

В практической стилистике русского языка существует предрассудок о том, что, мол, надо  во что бы то ни стало избегать повторения слова в одной фразе, заменяя это слово синонимами. На деле же каждая фраза индивидуальна как по своему звучанию, так и по своей смысловой нагрузке: иногда действительно лучше избегать в ней повторения слова, а иногда как раз наоборот – лучше слово повторить. И зачастую маниакальная боязнь повторения слова лишь портит фразу, мнимым лексическим разнообразием отвлекая внимание читателя от ее смысла.

Вот пример такой антистилистики, избегавшей  во что бы то ни стало повторения слова:

"Египет получает от Америки $2 биллиона ежегодно, голосуя против нас в 79 случаях из ста; Иордания получает $192 814 000 каждый год и голосует против США 71 раз из ста; наконец, наш друг и союзник Пакистан – $6 721 000 ежегодной помощи и соответственно 75% голосований в ООН против Америки". (В. Соловьев, "Вот где собака зарыта!").[16]

В угоду стилистическому предрассудку, Америка заменяется тут на США; ежегодно – на каждый год, ежегодная помощь; случаи – на разы. Кроме того: главное значение слова Америка – это название двойного материка Западного полушария, а не название страны; что же касается биллиона, то он вообще имеет разные значения в разных странах[17]... В общем, при правке я "восстановил", где надо,  оправданное повторение слова; заменил биллион на более общепонятный миллиард; а также постарался избавиться от отвлекающих внимание читателя синонимов Америка, каждый год, ежегодная помощь и разы.

Вот это мое редактирование:

"Египет получает от Америки США $2 биллиона миллиарда ежегодно, голосуя против нас в 79% случаях из ста случаев; Иордания получает $192 814 000, каждый год и голосует голосуя против США в 71% раз из ста случаев; наконец, наш друг и союзник Пакистан получает $6 721 000, ежегодной помощи и соответственно голосуя против в 75% голосований в ООН против Америки случаев". (В. Соловьев, "Вот где собака зарыта!").

В переписанном начисто виде текст выглядит так:

"Египет получает от США $2 миллиарда ежегодно, голосуя против нас в ООН в 79% случаев; Иордания получает $192 814 000, голосуя против в 71% случаев; наконец, наш друг и союзник Пакистан получает $6 721 000, голосуя против в 75% случаев".

Текст стал более четким. К тому же он стал на треть короче, не потеряв при этом ни бита информации.

Бит – "единица измерения количества информации".[18]

А вот пример прямо-таки необходимости повторов.

...Вспомнилась строчка из ходившего лишь устно анекдота советских времен:

"– Надо пить в меру! – сказал Джавахарлал Неру".

И при помощи интернета удалось реставрировать весь анекдот:

"– В водке есть витамин, – сказал Хо Ши Мин.

– Да ну? – удивился У Ну.

– Шикарно! – обрадовался Сукарно.

– Так скорей наливай! – воскликнул Чжоу Эньлай.

– Но ее надо пить в меру! – напомнил Джавахарлал Неру.

– А у нас пьют до сыта! – заявил Хрущев Никита".

(Никита Хрущев – лидер евразийской страны СССР, остальные – лидеры азиатских стран: Хо Ши Мин – Вьетнама, У Ну – Бирмы, Сукарно – Индонезии, Чжоу Эньлай – Китая, Джавахарлал Неру – Индии).

Казалось бы, все хорошо. Но нет, такой вариант противоречит фольклорным традициям.

Анекдот должен быть запоминающимся "на лету", – а тут попробуй запомни, к какому лидеру какой относится глагол: к кому – "обрадовался", а к кому – "воскликнул". Это уже надо специально зубрить, как зубрят школьники стихотворения классиков, – а фольклору зубрежка противопоказана. В фольклорном произведении все вспомогательные слова должны быть максимально просты и унифицированы.

Поэтому я предпочел в конце концов лучше 6 раз повторить слово "сказал", сознательно нарушая догмат о повторе:

"– В водке есть витамин, – сказал Хо Ши Мин.

– Да ну? – сказал У Ну.

– Шикарно! – сказал Сукарно.

– Так скорей наливай! – сказал Чжоу Эньлай.

– Но ее надо пить в меру! – сказал Джавахарлал Неру.

– А у нас пьют до сыта! – сказал Хрущев Никита".

Полагаю, что скорей всего именно так звучал в свое время этот анекдот.

P. S.: Недели через две после написания этого размышлизма, я перечитал его – и, по моей привычке рифмовать, мне вдруг придумались еще две строчки:

– А мне не нужен алког'оль! – сказал им Шарль де Голль.

(Президент Франции в 1959-1969 годах).

Но это уже не фольклорные две строчки, а как бы мой – через образ де Голля – комментарий к анекдоту.

 

БЕРЕГИСЬ ПИСАТЕЛЯ!

Писатель – я имею в виду, более или менее серьезный писатель – привыкает в своих произведениях откровенничать с читателем, раскрывать не всегда привлекательные стороны своей жизни. А привыкнув не щадить себя, писатель иногда не щадит уже и других людей.

Вот три таких примера, связанных с тремя писателями, моими друзьями: Александром Сукоником, Беллой Езерской и Марком Поповским.

Суконик. Он сам рассказывал мне, как в одном из своих произведений – не помню каком – вывел не вполне симпатичного героя, похожего тем не менее на нашего общего друга, художника Льва Межберга. И Межберг узнал в герое себя – и обиделся на Суконика.

Впрочем, потом я встречал Межберга дома у Суноника, – значит обида, слава Богу, не стала причиной полного разрыва отношений.

Езерская. В Литературной студии еврейского центра северного Манхэттена состоялась встреча Езерской с читателями. На таких встречах писатели часто продают желающим свои книги, но тут директор русского отдела Лия Гескина предупредила Езерскую, что в их центре продавать книги запрещено.

А потом Езерская обратилась к ведущей встречи Татьяне Эйдиновой:

– Не везти же книги обратно домой, если люди хотят купить их...

И Эйдинова посоветовала:

– Когда после встречи вы пойдете к привезшей вас машине в гараж центра, то пусть желающие пойдут с вами – и там вы и продадите им книги.

Так Езерская и сделала. Однако, увы, позже рассказала об этом "обходном маневре" в своей очередной публикации.

И результат не замедлил сказаться: Эйдиновой было запрещено вести в дальнейшем в еврейском центре Литературную студию. А поскольку, кроме Эйдиновой, ее вести было некому, то – к огорчению любителей литературы – студия перестала существовать.

С тех пор Эйдинова и Езерская, часто встречаясь на различных культурных мероприятиях русской общины Нью-Йорка, не здороваются друг с другом.

Поповский. Он опубликовал очерк об эмигрантских женах, для чего расспросил нескольких из них, – в том числе Валентину, мою жену, и Любовь, жену Алексея Мурженко. Имен Поповский не называл, но для знакомых герои очерков были узнаваемы. А так как имен там не был, то Поповский позволил себе, – может быть, просто для красного словца, – сгустить краски о тяжкой доле эмигрантских жен, усугубленной якобы эгоизмом и черствостью их мужей, т. е., в частности, – эгоизмом и черствостью моими и Мурженко.

Мне, естественно, было обидно, – но я списал всё на психологические старческие проблемы Марка и в общем-то простил его (а вскоре у него действительно проявилась болезнь Альцхаймера, которая в конце концов и привела к полной умственной деградации).

Но совсем иначе прореагировал тогда Мурженко. Он сказал мне:

– Я набью ему морду!

И я стал отговаривать его:

– Меня ведь он там тоже окарикатурил. Но я просто не обращаю на это внимания. И ведь формально-то наши имена не названы.

– Нет, я побью его! – настаивал горячий Мурженко (сказывалась, видимо, его цыганская кровь, а также и 22-летний опыт советского политзаключенного).

Чтобы успокоить Мурженко, я прибегнул к более резким словам о Поповском:

– Чего ты ожидаешь от старика, он уже просто выжил из ума!

(Да, я как бы угадал тогда проявившуюся позже у Поповского болезнь Альцхаймера).

Мурженко на это ничего не ответил.

Но запланированное им мордобитие все же не состоялось: как видно, на него подействовали мои уговоры.

И надо сказать: еще несколько лет я продолжал дружить с Поповским – до самой его смерти. Так что я действительно искренне простил его – за ту, скажем так, передержку обо мне.

...Критикуя в данном размышлизме моих друзей и коллег по писательскому делу – Суконика, Езерскую и Поповского (последнего – посмертно), – я как бы бью их сейчас их же оружием: они "подвели" описываемых ими, а я "подвожу" их самих.

Да, писателям надо было бы быть более осторожными, когда они пишут о конкретных людях. Хотя, по себе знаю, – это не просто.

 

ЭММА БОВАРИ И АННА КАРЕНИНА

Да, главная цель секса – рождение ребенка. Но эта правильная идея была доведена различными морально-религиозными запретами до абсурда, паталогизировавшего человечество. Соответственно паталогизировалось и искусство, в частности беллетристика.

Вот, например, романы "Мадам Бовари" Флобера и "Анна Каренина" Толстого. О метаниях женщины между постылым мужем и желанным любовником.

В нашу эпоху – эпоху сексуальной революции – переживания этих двух замужних женщин XIX века, француженки Эммы Бовари и русской Анны Карениной, воспринимаются как рабская психология жен XIX века в условиях ханжеской морали той эпохи. Кому нужна сейчас такая беллетристика?

Литературная классика общества рабской психологии – это история болезни данного общества. Такая история болезни не представляет интереса для большинства современных читателей...

Ну, может быть, она еще представляет в какой-то мере интерес для специалистов по истории психопатологии.

 

УДАРЕНИЕ В СТИХАХ

С Саней Вайнблатом (поэтом, редактором и руководителем литстудии)[19] я дружу с детства, вот уже более полувека; в целом он высоко оценивает мои стихи, как и я – его. Но вот в моем стихотворении "Двум Петям" он нашел неправильные, на его взгляд, ударения: "н'ужна с'оль и н'ужен п'ерец/ чт'об поч'увствов'ался вк'ус/ н'ужен р'усский н'ужен н'емец/ чт'об яв'ился 'Иис'ус <...> 'и сотр'ётся 'ураг'аном/ к'онец св'ета к'онец тьм'ы/ 'и пок'ончим 'мы с тир'аном/ 'пожир'ающ'им ум'ы".

– Я учу своих литстудийцев не допускать таких ударений в своих стихах, – сказал мне Саня.

– Полагаю, что ты не прав, – возразил я. – Иногда подобные несоответствия каноническому стихотворному размеру даже как-то оживляют поэзию, придают ей  некоторую изысканность. Но при декламации таких строк нужно ставить в них ударения не по каноническому стихотворному размеру, – а реальные, нестихотворные: не "н'ужна с'оль и н'ужен п'ерец", а "нужн'а с'оль и н'ужен п'ерец", не "к'онец света к'онец тьмы", а –  кон'ец света кон'ец тьмы".

В подкрепление своих слов я привел пример из пушкинского "Евгения Онегина":

"И с'ердцем д'алек'о нос'илась/ Тать'яна см'отря н'а лун'у…".  

Причем тут можно было, вместо слова с искаженным ударением – см'отря, написать его синоним с правильным ударением – гл'ядя. Может быть, см'отря, с неправильным ударением, – это какой-нибудь диалектный вариант произношения, игриво использованный Пушкиным?

Еще примеры.

"Д'ан прик'аз: ем'у – на з'апад,/ 'Ей – в друг'ую ст'орон'у.../ 'Уход'или к'омсом'ольцы/ Н'а гражд'анску'ю войн'у". (М. Исаковский, "Прощание").

Стихотворный размер хорей навязывает тут слову "сторону" два ударения: первое – правильное для данного слова в винительном падеже: "ст'орону"; второе – неправильное: "сторон'у". Причем рифма усиливает как раз неправильное ударение: "сторон'у – войн'у".

"М'иллион, м'иллион, м'иллион/ 'алых р'оз". (А. Вознесенский, "Миллион алых роз").

Это неправильное ударение "м'иллион" повторяется в тексте песни 9 раз. А знаменитая исполнительница песни Алла Пугачева отнюдь не затушевывает такое неправильное ударение, а наоборот – акцентирует его.

И еще пример – из украинской поэзии:

"Х'ай чаб'ан, – ус'i гукн'ули, – з'а от'аман'а буд'е!" (П. Тичина, "На майданi, коло церкви").

(Дословный перевод: "Пусть пастух, – все гаркнули, – будет атаманом!")

Правильно же по-украински – не "от'аман", а "отам'ан" и не "буд'е", а "б'уде". Может быть, это тоже какие-нибудь диалектные варианты ударений, как я предположил у Пушкина?

 

ОБДИРКА → ОБТОЧКА → ШЛИФОВКА

Я дважды во времена моей юности, в общей сложности в течение почти полугода, работал учеником токаря по металлу – так, впрочем, и не дойдя до хотя бы низшего рабочего разряда: кажется, третьего. Но некоторые токарные понятия остались во мне на всю жизнь – например, вот такие: обдирка → обточка → шлифовка. Это как бы три основные этапа токарной обработки металлической болванки.

Получилось так, что я стал в конце концов не профессиональным токарем, а профессиональным литератором. Но эти три токарных этапа все же благополучно перекочевали и в мою литературную работу.

...Сначала фиксируется основная мысль-образ: бегло, чтобы не упустить момент озарения, эта мысль-образ записывается на бумагу (сейчас все чаще – не записывается, а набирается; и не на бумагу, – а в файл компьютера). Это – болванка: пока еще, собственно, лишь «предтокарный» этап, так сказать «литейно-кузнечный».

А уж затем – три «токарных» этапа.

1. Обдирка: исправление грубейших языковых недочетов изложения.

2. Обточка: исправление всяких мелких недочетов изложения.

3. Шлифовка: окончательное доведение изложения до музыкальной ясности и гармоничности языка.

 

ШЛИФОВКА ТЕКСТА

Греческий философ Гераклит (VI-V вв. до н. э.) утверждал, что нельзя в одну и ту же реку войти дважды. Я же – расширяю это утверждение: нельзя быть одной и той же личностью дважды.

Как вода в реке постоянно обновляет состав своих примесей и, подмывая берега, изменяет их очертания, так и личность – постоянно обновляет свои знания и, функционируя в социуме, изменяет свою роль в нем.

А одно из проявлений этого я усматриваю в совершенно неожиданной сфере – в возможности шлифовки писателем своего текста.

Читая текст через некоторое время после его написания, писатель видит его уже глазами второй личности и, благодаря этому, исправляет в нем огрехи. Еще через некоторое время он правит текст уже с точки зрения третьей личности, потом – четвертой, пятой и т. д. Классики добросовестно правили текст десятки, а то и сотни раз (как, например, Л. Толстой – свою знаменитую "Исповедь").

Такая, многократная правка писателем своего текста подобна обкатке фольклорного текста в тысячах голов народа. В этом смысле и индивидуальный автор – тысячеголов. Многоголовая гидра.

 

НАРОДЫ КНИГИ

В жанре фраз я когда-то написал такую: "Первым народом книги были евреи, последним – русские". Фраза, как и положено данному жанру,  лаконична; но, по-видимому, она заслуживает того, чтобы существовать и в более развернутом варианте – размышлизма.

Евреи. Они называют себя  народом книги, поскольку в истоках их иудаистской религии лежит книга, сочиненная их предками три с половиной тысячи лет назад, которую сейчас называют Торой, или Пятикнижием Моисеевым. Эта книга стала основополагающей также для христианской и мусульманской религий.

Позже евреи отличились и тем, что стали единственным народом, в котором все мужчины были грамотны, поскольку обязаны были читать и изучать Тору. А со временем к мужчинам прибавились и все женщины.

У некоторых других народов такая, всеобщая грамотность появилась лишь в ХХ веке.

Словом, евреи – народ книги в двух смыслах: 1. как авторы Торы; 2. как народ, 100% представителей которого – грамотны.

Русские. В царской России грамотным было лишь 20 процентов населения. Ее наследник Советский Союз энергично принялся за ликвидацию безграмотности и к середине ХХ века декларировал уже о 100-процентной грамотности. Это было, конечно, обычным преувеличением советской пропаганды: в глухих сельских районах оставалось еще немало неграмотных, особенно в национальных республиках. Тем не менее грамотность в стране действительно резко возросла – и достигала, по-видимому, где-то 90 процентов, что стало одним из немногих реальных достижений советской власти.

Соответственно резко возросли в стране и тиражи печатной продукции.

Вся система образования (школа + среднее специальное учебное заведение + высшее учебное заведение + аспирантура + докторантура) была бесплатной, да еще начиная с техникума и дальше – выплачивались небольшие стипендии.

Был принят Закон о всеобуче, обязывающий всех родителей обеспечивать посещение их детьми школы. Нарушавших этот Закон родителей штрафовали, прорабатывали на партийных и производственных собраниях; при необходимости посещение ребенком школы обеспечивала милиция.

Кроме того, к середине ХХ века в стране было почти полностью осуществлено обязательное 10-летнее образование (полное среднее) в городских школах и 7-летнее (неполное среднее) – в сельских.

Со всем этим я сталкивался непосредственно, поскольку имею 14 лет педагогического стажа.

Но грамотность и тиражи – это одна сторона вопроса. А другая сторона вопроса – стимулы для чтения. В Советском Союзе – из-за специфических особенностей данной тоталитарной сверхдержавы – таких стимулов для чтения оказалось значительно больше, чем в любой другой стране мира. Почему?

1. К середине ХХ века количество развлечений в "стране трудящихся" было сведено к минимуму: на киноэкранах появлялось в год лишь с десяток отечественных фильмов и парочка зарубежных; поначалу работал лишь один официозный канал телевидения; рестораны закрывались в 11 вечера, а подавляющему большинству населения они были попросту не по карману; для подавляющего большинства населения, бывшего невыездным, туризм существовал лишь внутри страны; рок-н-ролл и другие модные направления зарубежной эстрадной музыки были запрещены; запрещена была не только порнография, но и эротика, что нередко распространялось и на произведения классиков литературы и изобразительного искусства, и т. д.

"Невыездной (антоним: выездной) – без права выезда заграницу".[20]

2. В периодике и в радио-теле-эфире Советского Союза информация о жизни в царской России и за рубежом была строго лимитирована, чтобы советские люди верили, что живут в самой счастливой стране мира: "Я другой такой страны не знаю, где так вольно дышит человек!"[21]; и действительно, не знали бы, – если бы не книги дореволюционных и зарубежных классиков, которые хоть и тоже цензурировались, но не в такой степени, как периодика и эфир. Для немногих выездных провоз литературы из-за рубежа был строго запрещен – считался контрабандой, наряду с провозом оружия и наркотиков; часть книг в библиотеках выдавалась только руководящим и научным работникам по специальным разрешениям; зарубежные радиоголоса глушились; несанкционированные встречи с приехавшими в страну иностранцами "разрабатывались" КГБ и могли принести "разрабатываемому" советскому трудящемуся большие неприятности.

...Если посадить человека на диету из одного только хлеба, то хлеба потребуется значительно больше – для советских людей такой развлекательно-информационной диетой стали книги.

Вот так, в дополнение к евреям, в мире появился еще и второй  народ книги.

Но с распадом Советского Союза в 1991 году система образования в России и других постсоветских государствах стала быстро деградировать, и теперь даже в городах появились тысячи безграмотных детей. Таким образом, второй народ книги – в отличие от многотысячелетнего первого – удержался в таком качестве, увы, лишь в течение нескольких десятилетий ХХ века.

Были. Почему фразу "Первым народом книги БЫЛИ евреи, последним – русские" я написал не в настоящем времени, а в прошедшем? Да потому, что в наши дни, в ХХI веке, эпоха книги – бумажной книги – вообще кончается. И на смену ей все неотвратимее утверждается эпоха электронной книги, в виде файла на интернете, на диске, на флешке.

Но и электронная книга чем дальше, тем больше уступает позиции кино-теле-видео-фильму – художественному, документальному, научному.  И опять-таки – в виде электронного файла.

Похоже, что место бумажной книги займет в конце концов даже и не электронная книга, – а электронное кино.

В связи с этим, профессия писатель все более вытесняется хоть и близкой, но другой профессией – сценарист.

Об аналогичной проблеме говорит, например, и композитор: "Я представитель очень странной профессии. В незнакомых компаниях давно уже не признаюсь, что композитор. Неловко как-то. Современная музыка академической традиции никому не нужна: ни обществу, ни государству. Говорю это, пожалуй, даже без горечи, просто констатирую факт. <...> Композиторов знают по саундтрекам к кинофильмам, только там их и «видели»". (А. Бакши[22], "Трудно быть Бахом").[23]

"Саундтрек[24] – звуковая дорожка на кинопленке".[25]

...В общем, не только второй народ книги (русские), но и первый (евреи) – так же, как и остальные цивилизованные народы мира – становятся теперь,  народами кино.

 

ТЩЕСЛАВИЕ ИЛИ ЧЕСТОЛЮБИЕ?

Сначала рассмотрим эту пару синонимов.

Тщеславие – "высокомерное стремление к славе, к почитанию". Честолюбие – "жажда известности, почестей, стремление к почетному положению".[26]

Если вы меня спросите:

– Считаешь ли ты себя тщеславным, честолюбивым?

То я отвечу:

– Тщеславным себя не считаю, поскольку, как мне кажется, во мне нет высокомерия. А вот честолюбивым – да, считаю, поскольку испытываю жажду известности.

Если вы дальше спросите: стыдишься ли ты своего честолюбия, т. е. жажды известности?

То я отвечу:

– Нет, не стыжусь. Известность нужна мне не столько из стремления к почетному положению, сколько совсем по другой причине.

...Дело в том, что я – писатель не развлекательный, а социальный, не беллетрист, а публицист. Пишу лишь то, на что, как полагаю, необходимо обратить внимание социума. И тем самым стараюсь вложить свой вклад в совершенствование социума.

Но тут, увы, действует фактор известности. Известному писателю, даже если он написал неудачное произведение, – зеленая улица в печати; малоизвестному же, даже если он написал шедевр, – каждый раз приходится пробиваться заново, как начинающему.

В силу прежде всего политических причин, моя литературная карьера сложилась так, что уже и в пенсионном возрасте я – малоизвестный писатель. И, оглядываясь на пройденный путь, вижу, что по этой, – казалось бы, несколько  формальной причине, – социум многое недополучил от меня.

Конкретнее? У меня имеется, по крайней мере, 5 совершенно готовых книг-файлов в памяти компьютера, которые в течение многих лет мне не удается опубликовать, несмотря на весьма авторитетные положительные отзывы о них. Например, о рукописи «Слово о жесте» – 19 публикаций в советской и зарубежной печати; о моих стихах – отзывы докторов литературоведения Георгия Гачева (Россия), Анатолия Либермана (США) и др.

Имя знаменитости – это как популярная фирменная марка. Издатель уверен, что книга под таким именем не залежится на полках. А вот с книгой малоизвестного автора для издателя – гораздо больше финансового риска.

Так что понять издателя можно. Но мне отнюдь не легче от того, что я его понимаю.

А возраст поджимает, мне уже 75, – и мои неопубликованные пока книги-файлы представляются такими же недолговечными, как и я сам. Иначе говоря, социум может их так и недополучить.

Вот почему я честолюбив, вот почему испытываю жажду известности.

 

БУМ ПИСАТЕЛЬСТВА

В писательстве – две основных составляющих: 1. литературная техника; 2. то, что писатель может сказать нового.

Литературная техника – это индивидуальные приемы работы над текстом, которые накапливаются с писательским опытом. А новое, сказанное писателем, слагается из его самобытности и эрудиции.

Так вот, к концу советской истории в 80-е годы, благодаря очень высокому уровню образования, в русской литературе произошел бум: появилось, как я полагаю, примерно миллион (!) писателей. Из них каждый десятый (100 тысяч) – с вполне профессиональной литературной техникой. Но вот что касается того,  что писатель может сказать нового,  то тут дело сложилось гораздо хуже: по сути писательство – за редким исключением – выродилось сейчас в одну лишь игру литературной техникой.

В искусство для искусства. Т. е. в деградацию литературы.

Да, таков современный парадокс: бум писательства – и одновременно деградация литературы.

 

РОМАН-ЭССЕ

"Эссе (франц. – опыт, набросок), жанр философской, литературно-критической, историко-биографической, публицистической прозы, сочетающей подчеркнуто индивидуальную позицию автора с непринужденным, часто парадоксальным изложением, ориентированным на разговорную речь…"[27]

Как обычно пишется беллетристика? Придумывается сюжет, который может заинтриговать читателя. А потом писатель импровизирует, наполненяя этот сюжет содержанием: взаимодействием персонажей, пейзажным фоном, социальной обстановкой и т. п. В результате создается как бы модель жизни, – но по сути полностью подчиненная исходному желанию писателя развлечь читателя. Таким образом, писатель идет на поводу у читателя, как собака идет на поводке у хозяина.

Для меня же – как читателя – привлекательна в беллетристике не столько развлекательная, сколько познавательная ее составляющая. Я полагаю, что лучше  не придумывать сюжет, а брать его целиком из жизни.  И не придумывать взаимодействие персонажей, пейзажный фон, социальную обстановку, – а стараться осмысливать все это точно таким, как это существует в жизни. В общем, полностью заменить: выМЫСЕЛ – осМЫСЛением.

Будущее принадлежит, по-видимому, лишь познавательной беллетристике: исповедальной, откровенной, обнажающей, натуралистической, разоблачительной, осмысливающей, очерковой. Рассказ-эссе, повесть-эссе, роман-эссе. Так писать труднее, но зато и читать – содержательнее.

Именно по таким принципам я и писал свое 5-книжие "Начало моего «я»".

 

3 ПИСАТЕЛЬСКИХ СТИМУЛА

3 писательских стимула: самопознание, слава и гонорар.

Из них главное для меня – самопознание. Я посвятил ему всю свою жизнь – и достиг-таки в нем уровня, о котором мечтал.

Но вот на следование остальныым двум стимулам – славе и гонорару – у меня просто не оставалось времени. Вот и получилось, что хоть я и стал к настоящему моменту писателем элитарным, для узкого круга интеллектуалов, – но в то же время я стал и писателем малоизвестным (пока?) и небогатым (пока?).