В. Шаламов

Высокие широты. –

Екатеринбург: У- Фактория, 2004.

 

В больничную палату к блатарям – больным (симулянтам и аггравантам /преувеличивающим свою болезнь/, конечно) добирается (то ли по вызову, то ли по собственному почину) какая-либо зататуированная проститутка или "городушница" /магазинная воровка/, и ночью (пригрозив дежурному санитару ножом) возле этой новоявленной святой Терезы собирается компания блатарей. Все, кто имеет "жульническую кровь", могут принять участие в этом "удовольствии". Задержанная, не смущаясь и не краснея, объясняет, что "пришла выручить ребят – ребята попросили". [1]

 

Блатари все – педерасты. Возле каждого видного блатаря вьются в лагере молодые люди с набухшими мутными глазами: "Зойки", "Маньки", "Верки", – которых блатарь подкармливает и с которыми он спит. [2]

 

В одном из лагерных отделений (где не было голодно) блатари приручили и развратили собаку-суку. Ее прикармливали, ласкали, потом спали с ней, как с женщиной, открыто, на галазах всего барака. [3]

 

В 1938 году, когда между начальством и блатарями существовал почти официальный "конкордат", когда воры были объявлены "друзьями народа", высокое начальство искало в блатарях орудие борьбы с "троцкистами", с "врагами народа". <...>

 – Эти люди присланы сюда для уничтожения, а ваша задача – помочь нам в этом деле, – вот подлинные слова инспектора КВЧ прииска "Партизан" Шарова, сказанные им на таких "занятиях" зимой в начале 1938 года.

Блатари ответили полным согласием. Еще бы! Это спасало им жизнь, делало их "полезными" членами общества. [4]

 

Послать свою подругу-проститутку в постель начальника, если это нужно для пользы дела, – обычный, всеми одобряемый "подход". Она и сама разделяет это мнение. Разговоры на эти темы всегда крайне циничны, предельно лаконичны и выразительны. [5]

 

И если вчера, до появления этого нового вожака, эта проститутка спала с другим вором, считалась его собственной вещью, которую он мог одолжить товарищам, то сегодня все эти права переходят к новому хозяину. Если завтра он будет арестован, проститутка снова вернется к прежнему своему дружку. А если и тот будет арестован, – ей укажут, кто будет новым ее владельцем. Владельцем ее жизни и смерти, ее судьбы, ее денег, ее поступков, ее тела.

Где же тут жить такому чувству, как ревность?.. Ему просто нет места в этике блатарей. [6]

 

Блатари почти сплошь педерасты – в отсутствие женщин они развращали и заражали мужчин под угрозой ножа чаще всего, реже за "тряпки" (одежду) или за хлеб. [7]

 

Говоря о женщине в блатном мире, нельзя пройти мимо целой армии этих "Зоек", "Манек", "Дашек" и прочих существ мужского пола, окрещенных женскими именами. Поразительно то, что на эти женские имена носители их откликались самым нормальным образом, не видя в этом ничего позорного или оскорбительного для себя. [8]

 

Бравый Грачев жил сразу с двумя "женами" склоняясь к мусульманскому обычаю. Будучи человеком опытным, он старался распределять свое внимание поровну между обеими, и это ему удавалось. Делилась не только любовь, но и ее материальные проявления – каждый съестной подарок готовился Грачевым в двух экземплярах. С помадой, лентами и духами он поступал точно таким же образом – и Лещевская, и Цулукидзе получали в один и тот же день совершенно одинаковые ленты, одинаковые склянки с духами, одинаковые платочки.

Это выглядело весьма трогательно. Притом Грачев был парень видный, чистоплотный. И Лещевская, и Цулукидзе (они жили в одном бараке) были в восторге от тактичности своего общего возлюбленного. Однако подругами они не стали. [9]

 

Изнасилование "хором" – не такая редкая вещь на приисках Крайнего Севера. Начальники перевозят своих жен в сопровождении охраны; женщина одна не ходит и не ездит вовсе никуда. Маленькие дети охраняются подобным же образом: растление малолетних девочек – всегдашняя мечта любого блатаря. Эта мечта не всегда остается только мечтой. [10]

 

Страстная любовь, возникающая мгновенно. Граф, тискающий (в обычном значении этого слова) героиню на площадке вагона. [11]

 

"Р'оман" отвечает уродливой, но мощной эстетической потребности блатаря, не читаюшего книг, журналов и газет, "хаваюшего культуру" (специальное выражение) в этой ее устной разновидности. [12]

 

А кормить их бесполезно. Ты здорово фраернулся с этим обедом. На первый раз прощается. Все мы были такими оленями. [13]

 

Но не прошло и года, как я встретил Полянского – доходягу, фитиля, сборщика окурков, жаждавшего за суп чесать пятки на ночь каким-то блатным паханам. [14]

 

Я хорошо помню, когда меня ударили первый раз. Первый раз из сотен тысяч плюх, ежедневных, еженощных. [15]

 

К вечеру я написал жалобу Калинину. Зуев поблагодарил меня и сунул в руку пайку хлеба. Пайку надо было немедленно съесть, да и все, что можно съесть сразу, не надо откладывать до завтра, – этому я был обучен. [16]

 

Я думал, что человек тогда может считать себя человеком, когда в любой момент всем своим телом чувствует, что он готов покончить с собой, готов вмешаться сам в собственное свое житие. Это сознание и дает волю на жизнь. [17]

 

Полупьяный радист распахнул мои двери:

– Тебе ксива из управления, зайди в мою хавиру. [18]

 

Одним из главных принципов убийств сталинского времени было уничтожение одним рядом партийных деятелей другого. А эти, в свою очередь, гибли от новых – из третьего ряда убийц. [19]

 

– Да, мы в аду, – говорил Майсурадзе. – Мы на том свете. [20]

 

Я был тогда молод и не понимал того физиологического закона, в котором ответ на вопрос: почему большие начальники живут, кроме своих жен, с курьершами, стенографистками, секретаршами. [21]

 

Каждый в толпе горел желанием быть первым, попасть в белку камнем, убить белку. Быть самым метким, самым лучшим стрелком из рогатки – библейской пращи, – брошенной рукой Голиафа в желтое тельце Давида. [22]

 

За все свои лагерные скитания я наблюдал, что каждый арестант, приходя на новую работу, прежде всего оглядывается: что бы тут украсть? Это касается всех – от дневальных до начальников управлений. Есть какое-то мистическое начало в этой тяге русского человека к краже. Во всяком случае, в лагерных условиях, в северных условиях, в колымских условиях. [23]

 

Редко герои кинофильмы (фильмы, а не фильма, как теперь) сходят с экрана в зрительный зал электротеатра (так назывался раньше кинотеатр).[24]

 

Для мужа Галины Павловны, Петра Яковлевича Подосенова, я написал по его просьбе большую литературоведческую работу – составил на память словарь блатных слов, их возникновения, изменения, толкования. В словаре было около шестисот слов – не вроде той специальной литературы, которую издает уголовный розыск для своих сотрудников, а в ином, более широком плане и более остром виде. Словарь, подаренный Подосенову, – единственная моя прозаическая работа, написанная на Колыме. [25]

 

Жена Кочуры подала заявление в политуправление Дальстроя, начались выезды комиссии, опросы свидетелей, сбор подписей.<...> Высшие магаданские инстанции по совету Москвы, что разлука обязательно убьет любовь и возвратит Юрия Ивановича супруге, сняли Галину Павловну с работы и перевели на другое место. Разумеется, из таких переводов никогда ничего не выходило и выйти не могло. Тем не менее разлука с любимой – единственный апробированный государством путь к исправлению положения. Иных способов, кроме указанного в "Ромео и Джульетте", не существует. Это традиция первобытного общества, и ничего нового цивилизация в эту проблему не внесла. [26]

 

– Что же, блядь, – громко сказал Леша Чеканов, глядя мне прямо в глаза, – думаешь, если мы из одной тюрьмы, так тебе и работать не надо? Я филонам не помогаю. [27]

 

И, не умея понять человека, не желая ему верить, Ямпольский брал на себя большую ответственность посылать в колымские лагерные печи – то есть на мороз в 60Ί – доходивших людей, которые в этих печах умирали. [28]

 

Защищая свою бороду от стрижки, Заводник кинулся на надзирателя, получил месяц штрафняка – штрафного изолятора, – но продолжал носить бороду и насильно (был) острижен надзирателями. "Восемь человек держали", – с гордостью рассказывал Заводник, борода отросла, и Заводник опять носил (ее) открыто и вызывающе.

Борьба за эту бороду была самоутверждением бывшего фронтового комиссара, нравственной его победой после стольких нравственных поражений. После многих приключений Заводник попал надолго в больницу. <...>

Заводник был из тех бригадиров лагерных, бывших партийцев, которые едят всегда с бригадой, открыто и не пользуются лично ни малейшей поблажкой ни в одежде, ни в еде, за исключением черной бороды, пожалуй. [29]

 

Немножко зная лагерь (Уманский сидел третий или четвертый срок, как все по сталинским делам тридцатых годов), брюссельский профессор наотрез отказался читать своим колымским студентам главу о половых органах – мужских и женских. И не от чрезмерной стыдливости. Словом – эту главу студентам было предложено освоить самостоятельно. [30]

 

– Там такса была, пайка хлеба, шестисотка, и уговор – пока лежим, пайку эту она должна съесть. А что не съест – я имею право забрать назад. Давно они уже так промышляют – не нами начато. Ну, я похитрей их. Зима. Я утром встаю, выхожу из барака – пайку в снег. Заморожу и несу ей – пусть грызет замороженную – много не угрызет. Вот выгодно жили... [31]

 

К любви ли относится растление блатарем суки-собаки, с которой блатарь жил на глазах всего лагеря, как с женой. И развращенная сучонка виляла хвостом и вела себя с любым человеком, как проститутка. [32]

 

Начальникам любовь казалась чувством, которое можно изгнать, заковать, исказить... "Всю жизнь живой п.... не увидишь" – вот стандартная острота лагерных начальников. [33]

 

В ответ раздался рев моториста, что он /е.../ в рот и в нос всех пассажиров катера, он, моторист, не упустит прилив.[34]

 

Блатари, захватившие пароход и командование (капитана и штурмана), на своем общем собрании вынесли решение: использовать на мясо фраеров, соседей по пароходу. <...> Фраеров резали, варили в пароходном котле постепенно, но по прибытии зарезали всех. Остался, кажется, или капитан, или штурман.[35]

 

Блатарю ведь работать позорно. Он должен отказываться вплоть до симуляции самоубийства (резать живот "пиской", заливаясь кровью, идти в изолятор), бежать.[36]

 

Уже позднее, в Сусумане, я спал с блатарем Соловьевым, который взял в побег фраера "на мясо", убил его, ел, пока был "во льдах", а осенью мороз "выжал" Соловьева из тайги в поселок. Соловьева судили, дали двадцать пять и пять – у него и так было лет двести лагерного срока, собранного подобным образом.

Соловьев провел в тепле, ожидая суда, зиму, а весной опять бежал, опять съел человека. Продолжил колымскую "сказку про белого бычка". [37]

 

Что я видел в лагере: 1. Чрезвычайную хрупкость человеческой культуры, цивилизации. Человек становился зверем через три недели – при тяжелой работе, холоде, голоде и побоях.

 

Почему я не считаю возможным личное мое сотрудничество с Солженицыным?

Прежде всего потому, что я надеюсь сказать свое личное слово в русской прозе, а не появиться в тени такого, в общем-то, дельца, как Солженицын. Свои собственные работы в прозе я считаю неизмеримо более важными для страны, чем все стихи и романы Солженицына. <...> Через Храбровицкого сообщил Солженицыну, что я не разрешаю использовать ни один факт из моих работ для его работ. Солженицын – неподходящий человек для этого. [38]

 

Я не вижу возможности усложнять свои стихи. Мне кажется, усложнение будет погремушкой для моей темы, слишком важной, чтобы ее разменять на украшения. Звуковая опора моих стихов надежна. [39]

 

Михаил Булгаков – «М[астер и Маргарита]» – среднего уровня сатирический роман, гротеск с огядкой на Ильфа и Петрова. Помесь Ренана или Штрауса с Ильфом и Петровым. Булгаков – никакой философ. [40]

 

Вот в чем несчастье русской прозы, нравоучительной литературы. Каждый мудак начинает изображать из себя учителя жизни.[41]

 

С Пастернаком, Эренбургом, с Мандельштамом мне было легко говорить, потому, что они хорошо понимали, в чем тут дело. А с таким лицом, как Солженицын, я вижу, что он просто не понимает, о чем идет речь. [42]

 

Почему-то не называют роман Пастернака за границей «Доктор Мертваго», а «Доктор Живаго», хотя это именно мертвый роман, мертвый жанр. [43]

 

Никакой любви нет, но есть роковое, страшное физическое совпадение человеческих пар, мужчины и женщины, неудержимой тяги их друг к другу.[44]

 

Я, рано начавший половую жизнь (с четырнадцати лет), прошедший жесткую школу двадцатых годов, их целомудренного начала и распутного конца, давно пришел к заключению (пришел к заключению в заключении, прошу прощения за каламбур), что чтение даже вчерашней газеты больше обогащает человека, чем познание очередного женского тела, да еще таких дилетанток, не проходивших курса венских борделей, как представительницы прекрасного пола прогрессивного человечества. [45]

 

После бесед многочисленных с С[олженицыным] чувствую себя обокраденным, а не обогащенным. [46]

 

Хитрожопость как образ жизни. [47]

 

Техника стихосложения: определить в ритме, в размере какую-нибудь бытовую фразу, а потом пустить по спирали смысла и звукоподражания во все более высшие области – вот и все. Потом очистить лишнее. [48]

 

Ведь только длинный ряд могил –/ Мое воспоминанье,/ Куда и я бы лег нагим,/ Когда б не обещанье/ Допеть, доплакать до конца/ Во что бы то ни стало,/ Как будто в жизни мертвеца/ Бывало и начало. [49]

 

Тебе обещаю,/ Далекая Русь,/ Врагам не прощая,/ Я с неба вернусь./ Пускай я осмеян/ И предан костру,/ Пусть прах мой развеян/ На горном ветру./ Нет участи слаще,/ Желанней конца,/ Чем пепел, стучащий/ В людские сердца. [50]

 

Мозг не помнит,/ мозг не может,/ Не старается сберечь/ То, что знают мышцы, кожа,/ Память пальцев, память плеч./ Эти точные движенья,/ Позабытые давно, –/ Как поток стихотворенья,/ Что на память прочтено. [51]

 

Должны же быть такие люди,/ Кому мы верим каждый миг,/ Должны же быть живые Будды,/ Не только персонажи книг./ Как сгусток, как источник света,/ Он весь – от головы до ног –/ Не только нес клеймо поэта, Но был подвижник и пророк./ Как музыкант и как философ,/ Как живописец и поэт,/ Он знал решенье всех вопросов,/ Значенье всяких "да" и "нет"./ И, вслушиваясь в травы, в листья,/ Оглядывая шар земной,/ Он встретил много новых истин/ И поделился со страной. [52]