Возле Дома творчества писателей

(к 40-летию поэмы лЯ╗)

 

В 1958 году на очередном заседании единственного тогда в Одессе молодежного литобъединения в Доме Пушкина ко мне подошел и познакомился со мной как бы двойник юного Есенина Ц москвич Петя Палиевский, сотрудник ИМЛИ (Института мировой литературы им. Горького): мне было 22 года, а ему 26.

Палиевский Петр Васильевич (р. 1932), российский литературовед, доктор филологических наук (1992). Основная сфера интересов: русская и зарубежная литература ХIХ и ХХ вв. а("Большая энциклопедия Кирилла и Мефодия", компакт-диск. Ц На базе "Большого энциклопедического словаря", в 2-х томах: М., Большая российская энциклопедия, 1996).

В течение нескольких дней мы гуляли с Петей по Одессе, увлеченно беседуя на различные интеллектуальные темы и особенно о проблемах литературного творчества: он писал в то время главы в академическое издание лТеории литературы╗ и мне, начинающему писателю, было особенно интересно поговорить с ним как со специалистом-теоретиком. Кроме того, я не преминул дать ему для прочтения недавно написанный мной и моим другом-одесситом Саней (Семеном) Вайнблатом киносценарий лСолдатский вальс╗. Прочтя, Петя сказал, что сценарий Ц заурядный,а но зато ему понравилось стихотворение, которое якобы сочиняет герой сценария; это было мое давнее стихотворение: лкомнаты комнаты/ лица лица/ длинный длинный/ коридор/ то ли это в жизни/ то ли это снится/ то ли это правда/ то ли это вздор/ лужи лужи/ слякоть слякоть/ ноги сами лезут/ в грязь в грязь/ если это в жизни/ как же тут не плакать/ если это снится/ улыбнусь храбрясь╗.

Напомню читателю, что в те времена подобные стихи клеймились как декадентские; тогда даже лирика должна была быть лидейной╗. А если кто-нибудь из знаменитостей и решался на публикацию лбезыдейной╗ лирики Ц для не знаменитости, как я, это было вообще невозможно, Ц то получал жестокую отповедь в партийной печати и включался в черные списки издательств: см, например, постановление ЦК ВКП(б) "О журналах лЗвезда╗ и лЛенинград╗" 1946 года, запретившее, в частности, публиковать Ахматову.

Мне, конечно, было досадно, что Петя по сути забраковал киносценарий; но в то же время это сполна компенсировалось его похвалой в адрес стихотворения. Ободренный, я прочел ему и еще кое-что из моего лдекаденства╗:

Ц лЯ маленький паучишка/ плетуший свои паутины/ и давят меня ногами/ огромные кретины/ а я пожираю мелочь/ попавшую в паутины/ и вырасти мечтаю/ как огромные кретины╗.

Ему понравилось и это стихотворение Ц восьмистишие, построенное на одной рифме лпаутины Ц кретины╗. Он отметил музыкальность моих стихов (между прочим, я окончил музыкальную семилетку по классу фортепиано). И особенно его заинтересовала их социальность:

Ц лКомнаты... лица... длинный коридор...╗ Ц это явно какие-то очень суровые советские учреждения. А лкретины╗? Кто эти логромные кретины╗? Ц тут он все-таки не решился уточнять, кто же они. Ц Интересно, что эти лкретины╗ давят автора ногами, уничтожают его, Ц а потом вдруг оказывается, что и сам автор мечтает стать таким же лкретином╗! Ну да, ведь он тоже не промах: лплетет свои паутины╗... В общем, твои стихи, Ц сказал он мне, Ц явно относятся не к социалистическому, а к критическому реализму.

И это говорил один из официальных теоретиков именно социалистического реализма.

В авторитетности для меня Палиевского сыграло роль и то, что он знал несколько иностранных языков Ц все-таки Московский университет посерьезнее Одесского, в котором в то время учился я; и еще Палиевский был, в отличие от меня, лвыездным╗: побывал в командировках от ИМЛИ в нескольких зарубежных странах, в том числе и в стране моей мечты Ц Италии. А в Одессу он приехал как корреспондент журнала лВопросы литературы╗ и, к слову сказать, предложил мне стать местным корреспондентом этого журнала (после чего я несколько раз посылал ему информации для журнала о литературной жизни Одессы, Ц он передавал их туда, но они так и не были опубликованы).

Хотя как диссидентствующий стихотворец я и выработал у себя иммунитет к соцреализму, тем не менее многолетнее давление официального литературоведения приносило свои мерзкие плоды Ц в виде неуверенности в себе, мировоззренческих и стилистических метаний, суицидальных настроений... И тут моральная поддержка Палиевского оказалась мне очень кстати, Ц подтвердив, что в целом я на правильном пути. Одобрение им моих стихов привело меня через некоторое время к написанию исповедальной лирической поэмы с откровенно неколлективистским названием лЯ╗, Ц и первыми фрагментами в поэму стали одобренные им стихи.

 

А однажды к нам в квартиру Ц я жил еще с родителями Ц позвонил незнакомый мне молодой человек, который представился Геной Гачевым, коллегой Пети Палиевского по ИМЛИ.

Гачев Георгий Дмитриевич (р. 1929), российский критик, литературовед, философ. Основные работы посвящены теории литературы, национальным художественным образам мира, русской философской мысли. ("Большая энциклопедия Кирилла и Мефодия").

Как Петя, так и Гена были молодыми людьми с яркой внешностью. Но если Петя показался мне похожим на известного поэта Есенина, то Гена Ц на другую известную личность, но уже не автора, а героя произведения: Пьера Безухова, меланхоличного аристократа, несколько грузного, мечтателя и мыслителя.

Ц Когда приезжаешь надолго в чужой город, Ц объяснял Гена, Ц то проходит немало времени, пока обзаведешься знакомыми своего круга. Поэтому я еще в Москве запасся несколькими адресами и рекомендательными письмами, Ц и он протянул мне рекомендательное письмо от Пети.

Так началась моя с ним дружба.

В последующие годы получилось так, что с Палиевским я виделся и имел почтово-телефонные контакты считанные разы, Ц а Гачев иногда месяцами жил в Одессе, и мы общались более или менее регулярно. Но главное Ц с возрастом поменялись наши жизненные установки: Палиевский стал официальным лицом Ц заместителем директора ИМЛИ и главным редактором печатного органа института журнала лКонтекст╗; литературное же творчество мое и Гачева осуществлялось, в основном, лв стол╗: как и мне, ему удавалось публиковать процентов 5 того, что он писал.

Хотя первый импульс для осознания моей поэтической позиции дал мне Палиевский, впоследствии на меня влияли и другие Ц прежде всего Гачев. Он же оказался одним из первых читателей, вернее слушателей моей поэмы, Ц когда в 1964 году работа над ней была завершена.

Гачев многократно проводил свой летний отпуск в Одессе, в Доме творчества писателей на Даче Ковалевского; я же жил каждое лето в 10-ти минутах ходьбы оттуда, на бабушкиной даче. Как-то на скамейке в парке Дома творчества я и прочел ему поэму. Он похвалил ее, Ц и его мнение было для меня не менее ценнным, чем давнее мнение о моих стихах Палиевского; кстати, как и Палиевский, он был одним из авторов академической лТеории литературы╗, был полиглотом и лвыездным╗.

Позже Семен Вайнблат, уже известный в Одессе поэт, так отмечал приоритет моей поэмы: "В то время Евгений Евтушенко писал вполне лояльные поэмы ("Станция Зима" Ч 1955, "Братская ГЭС" Ч 1965); не было еще нелояльных поэм Иосифа Бродского ("Речь о пролитом молоке" Ч 1967, "Горбунов и Горчаков" Ч 1968), Александра Галича (лРазмышление о бегунах на длинные дистанции╗ Ч 1969, лВечерние прогулки╗ Ч 1971) и др. Таким образом, "Я" Ч была первой диссидентской, несоцреалистической поэмой в Советском Союзе".

Но вернемся к Гачеву. Дело в том, что лвыездным╗ он был лишь до известного процесса Синявского и Даниэля.

Синявского и Даниэля процесс, судебный процесс в Москве в 1966. Писатели А. Д. Синявский и Ю. М. Даниэль на основании факта публикации на Западе их сатирических произведений были обвинены в антисоветской деятельности и приговорены к заключению в исправительно-трудовой колонии строгого режима (соответственно на 7 и 5 лет). ("Большая энциклопедия Кирилла и Мефодия", компакт-диск).

Синявский тоже был сотрудником ИМЛИ, Ц но с ним лично я знаком не был, а знал о нем из печати и от Гены. При обычной в советское время лпроработке╗ Синявского по месту работы Ц так сказать, в помощь тоталитарной прокуратуре Ц Гена позволил себе выступить с сомнениями в юридической правомочности его осуждения коллективом института до решения суда: см. Гачев. Г., лАндрей Синявский Ц Абрам Терц и их(ний) роман "Спокойной ночи" (исповесть)╗ Ц М., Вузовская книга, 2000. С этого момента Гачева, хоть и не уволили из института, но совсем перестали печатать и он стал лневыездным╗, как и я. А позже он дал мне прочесть самиздатовскую речь Синявского на суде Ц насколько помнится, яркую антисоветскую публицистику.

Не удивительно, что, когда через три десятка лет, во время горбачевской Перестройки, я оказался в Нью-Йорке и у меня впервые появилась возможность опубликовать, хотя и микротиражом в 100 экземпляров, мои стихи, Ц то с просьбой написать предисловие я обратился письмом именно к Гачеву, в Москву. И он, к этому времениа доктор филологических наук, сразу же выполнил эту просьбу Ц и прислал мне предисловие (лЖертвоприношение, стихи 50-90-х годов╗. Ц Нью-Йорк, лLifebelt╗, 1994, стр. 3-19).

Надо сказать, что моя поэтическая судьба складывалась в каком-то смысле парадоксально. С одной стороны, уже в юности моими главными лреферентами╗ стали двое ведущих советских специалистов по теории литературы, что было несомненной удачей; с другой стороны, отвергнув в свое время соцреализм и из-за этого не печатаясь, я оказался как бы за бортом современной русской поэзии: до сих пор о моей, первой в истории Советского Союза диссидентской поэме лЯ╗ знают немногие. Мало кому известно и остальное мое творчество: стихи, проза, философская публицистика.

Эта парадоксальность сопутствовала мне всю жизнь, начиная, может быть, с того факта, что я написал тысячи страниц стихов и прозы на бабушкиной даче, возле Дома творчества писателей, Ц а в глазах публики не я, а они, в большинстве своем соцреалистические графоманы, считались писателями (в 1981 году как редактор книг в научном издательстве я был принят в члены Союза журналистов СССР, но вот более лпривилегированный╗ Союз писателей остался для меня Ц впрочем, как и для Гачева Ц недоступен). Собственно, я не только жил и писал возле Дома творчества, Ц но и даже внутри Дома творчества прочел свою диссидентскую поэму Гачеву.

Когда дачники из окружающих дач шли на пляж Дома творчества Ц и часто я шел с ними, Ц то принято было полуиронически говорить:

Ц Ну, пошли к пысьмэнныкам!

(Украинское Ц писателям).

И недаром Марк Поповский, с которым я подружился уже в Нью-Йорке, Ц сначала член Союза писателей СССР, а потом диссидент и эмигрант, Ц неоднократно говорил:

Ц Ненавижу слово лписатель╗!..

Вообще, когда пишешь о литераторах, то нет возможности пересказывать все опубликованное ими, Ц а ведь не только встречи и разговоры с Палиевским и Гачевым, но и опубликованное ими влияло на меня. Поэтому данное мое воспоминание может понять в полную меру только тот читатель, который знаком с их творчеством.

Конечно, теория литературы Ц вовсе не инструкция по созданию поэзии или прозы: искусство изначально иррационально. И я нашел свою поэтическую позицию ДО знакомства с этими двумя теоретиками литературы, то есть БЕЗ их помощи. Однако они все же помогли мне в очень важном Ц помогли увереннее утвердиться в найденной мной поэтической позиции. Главное, что мне дало общение с ними, Ц не глубокие интеллектуальные разговоры о природе поэзии, хотя это и было весьма поучительно, а сам факт, что эти незаурядные эрудиты и знатоки мировой литературы положительно оценили мои первые опыты.

...Когда десять лет назад я издал, наконец, свою первую книгу, в которую и вошла Ц прежде лишь самизатовская Ц поэма лЯ╗, то в комментарии к поэме (лЖертвоприношение, стихи 50-90-х годов╗, стр. 203-212) я не мог тогда рассказать обо всем, что казалось существенным для раскрытия темы, Ц чтобы не навредить друзьям, оставшимся в СССР-СНГ. И вот одну из тех недосказанностей я досказал теперь Ц в виде данного небольшого воспоминания.

28 октября 2004 г.

 

 

Эпиграф из Пимена

 

Где-то в году примерно 1960-м я и Гена сидели в очередной раз на парковой скамейке Дома творчества писателей и в очередной раз сетовали на невозможность в Советском Союзе честному литератору публиковаться.

Ц Нам остается лишь писать донос будущему... Ц сказал Гена.

Мне тогда особо запомнилось это его слово "донос". Вообще в терроризированном коммунистами Советском Союзе это слово воспринималось, в основном, как негативное, Ц но в предложенном Геной контексте оно принимало вполне позитивное значение.

Ц Помнишь монолог Пимена?[1] Ц сказал Гена.

В школе мы все учили этот монолог наизусть. И я тут же стал декламировать:

Ц "Еще одно, последнее сказанье/ Ц и летопись окончена моя. /Исполнен долг, завещанный от Бога/ мне грешному..."

Тут уже и Гачев присоединился к декламации, и мы продолжили вместе:

Ц "Недаром многих лет/ свидетелем Господь меня поставил/ и книжному искусству вразумил..."

Ц Вот так и мы, Ц сказал Гена. Ц Наше дело писать. А когда это дойдет до читателей, нам не ведано.

Ц Да, нам, которых Бог "книжному искусству вразумил", действительно остается быть лишь монахами-затворниками, как Пимен, Ц подытожил я.

...А лет через 10-20 таких, как мы, стало много Ц и появился даже фразеологизм "писать в стол". Но тогда, в 1960-м, мы были, видимо, первооткрывателями.

Полагаю, что эти строки из монолога Пимена можно считать эпиграфом ко всему, что писалось в Советском Союзе "в стол".

18 августа 2010