В.
Ерофеев,
Мужчины.
–
М,
Подкова, 1997.
Дураки
скачут,
ленивые
скачут,
хитрожопые скачут,
подхалимы
скачут, умные
тоже скачут –
в общем, все
скакуны.
("Конь и изба",
стр. 6)
Нужно
было всех баб
сослать в
ГУЛАГ и найти
прогрессивный
способ
воспроизводства
населения
без
применения
детородных органов.
("Конь и изба",
стр.8)
На
воротах
молодой
светский
страж с платочками
в руках:
простоволосых
женщин не пускают,
на, возьми,
накинь – и
входи. Не
пускают и в
мини-юбках.
"Это себя не
уважать", –
укоризненно говорит
страж,
внимательно
оглядывая
загорелые
ноги. ("Оптина
пустынь и
губная помада",
стр. 13-14)
На
протяжении
истории
православие
свирепо
билось с
сексом,
запрещая все,
кроме "миссионерской
позы" («Глазка
вместе, а
жопка нарозно»
–
комментировал
народ), при
занавешенных
иконах и
обязательном
снятии
креста во имя
исключительно
деторождения.
Хотя, если
деторождение,
зачем
снимать
крест?
("Оптина
пустынь и
губная помада",
стр.16)
Ну, и
венчает всю
эту мудрость
великое слово,
опять же про
курицу:
"Курица не
птица – баба
не человек".
Кто же она
тогда? ("Бог
бабу отнимет,
так девку
даст", стр. 24)
У нас
в России для
садистов рай.
Российская государственность
исторически
обеспечила
им
счастливое
существование.
Она обесценила
человеческую
жизнь,
создала систему
подавления,
всевозможных
запретов, ханжеской
морали. <...>
Садюга –
русское
ласковое
слово. Я
такой другой
действительно
не знаю, где
так сладко
могут
унизить, где
бы женщин
столь сильно
возбуждала
перспектива насилия,
а мужчины
столь наивно
путали половой
акт с дракой".
("Мой друг,
маркиз Де
Сад", стр. 28)
Девушка
сдавалась по
кускам.
Сначала овладевали
рукой. Это
называлось:
"взять за ручку".
Сердце
замирало –
позволит ли?
А если позволяла
– Боже, какое
счастье. Так
и ходили "за
ручку" –
счастливые, как
в советском
кино. Потом
овладевали
лицом. Это
значит, что
начиналась
драка за поцелуй.
Девушка
стискивала
зубы так,
словно она
была не
девушкой, а
бульдогом.
Разжать ее челюсти
не было
никакой
возможности,
даже если
намечалась
большая
любовь.
Приходилось
действовать
хитростью,
используя
навыки
психологической
войны. Первый
поцелуй оказывался
всегда
поцелуем
врасплох: ОНА
отвлеклась,
увлеклась,
разговорилась
о чем-нибудь
для НЕЕ
важном,
существенном,
например о
том, как Она в
первый
купалась в
Черном море –
ЕЕ раз и –
поцеловали в
губы. ОНА –
пихаться, толкаться,
кусаться – но
поздно, и
дела уже назад
не вернуть.
Потом
наступал
черед "коленки".
За ручку
можно – а за
коленку
нельзя. Логика
во всем этом
была всякий
раз железная.
Затем, пройдя
еще целый ряд
жизненно
важных
этапов,
начиналась
основная
борьба с
раздеванием.
Она
затягивалась
на долгие
часы и, как
правило,
сопровождалось
серьезной
порчей
одежды. Когда
же измученная,
истерзанная,
на последнем
издыхании от
яростного
сопротивления,
девушка, как
это называлось,
отдавалась,
на секс ни у кого
не хватало ни
сил, ни
умения. <...> Во
всем, что
хоть как-то
отличалось
от привычной
позы,
виделось
извращение.
("Секс как
спорт", стр. 32)
Преобладают
семейные
добродетели.
Голые папы с
голыми
мамами
играют в песочек
с голыми
детками. Эти
голые детки
никогда не
будут
интересоваться
человеческой
анатомией,
потому что
они ее
выучили еще до
школы, и
голая
женщина для
них то же
самое, что
голая коза
или голая
рыба. ("Голый
пляж", стр. 50)
На
них усиленно
взирает иная
категория
посетителей
голого пляжа
– разновозрастные
мужчины с
отличительной
особенностью:
темными
очками. Это вуаёры,
те, кто
подглядывают.
В отличие от
простых "бревен",
они (это в
общем-то
радует)
интересуются
анатомией,
что и "видно".
Кстати, о "видно".
Категорию вуаёров
дополняют
их
единомышленники
с противоположным
знаком:
эксгибиционисты.
Мужского и
женского
пола, их
можно быстро
определить
по тому, что
они лежат
неспокойно:
все время
крутятся и
переворачиваются,
как будто на
сковородке.
При этом заглядывают
вам в глаза,
жалостно и
зазывно
одновременно.
("Голый пляж",
стр. 50)
"Человек
рода он", как
определил
мужчину Даль,
встречает ХХI
век с белым
флагом
капитуляции
в руках. Это
напоминает
капитуляцию
кальсонами. ("Права
мужчин", стр. 79)
Капитализм
мне кажется
достаточно
убогой философией,
он
равноценен
разве что
убожеству самого
человека.
Лучше,
конечно, чем
коммунизм,
качественнее,
но все равно
не Бог весть что.
("Ярко-розовое
белье
Средней
Европы", стр.86)
Теперь
не время
простодушных
людей,
самородков,
энтузиастов,
борцов за
правду. <...> Но в
таких
условиях
шестидесятник
должен
застрелиться
вне всякого
сомнения
хотя бы на
время, до
следующего
витка, пока
из трупа отца
не
превратится
в скелет деда.
<...> Завтра
будет легче,
чем сегодня.
Когда
свергнут
постмодернистов,
утвердятся романтики
начала
двадцать
первого века.
Те-то
протянут
руку
незаслуженно
забытым шестидесятникам.
("Как свежи
были розы",
стр. 102, 103)
Есть
нации и
культуры,
которые
запросто умеют покупать
и продавать
женщин. У грузин
в советские
времена эта
торговля была
доведена до
совершенства.
–
Девочка, на
тебе тыщу
рублей.
Слушай, сделай
минет. Только
руками не
трогай, да?
Руками каждый
умеет. ("Цена
проститутки",
стр. 108)
Интеллигенция
(как мозг
нации) вообще
никогда не
могла понять,
что женщина
тоже любит
ебаться.
Татьяна
Ларина кончает?
Ну, что вы
такое
говорите!
Этого не
может быть!
Анна
Каренина? Но
ее тоже среда
заела! ("Цена
проститутки",
стр. 109)
Проституцию
искоренили,
но как-то
очень искусственно.
Рынок ушел в
подполье.
Женщины
научились
себя продавать
по какому-то
сложному
безналичному
расчету.
("Цена
проститутки",
стр. 109)
Я
ничему не
удивляюсь.
Женщина
живет, наверно,
в каждом
мужчине, даже
в тех, кто
никогда в
жизни не
мечтал
надеть
женское
бельё, а фантазмы
(на то они и
фантазмы)
охотно
питаются
всем, включая
самые дикие
картинки
однополой любви.
("Не мучайте
меня,
пожалуйста",
стр. 116)
Я
никогда не
назову
мужские
гениталии
постыдным
постным
словом член.
Хуй есть хуй,
и я буду
писать это
слово с
заглавной
буквы, как в
слове Родина.
Я вычеркиваю
его из
словаря
нецензурных
слов.
("Мужское богатство",
стр. 149-150)
Я
ценю
неподдельную
автономность
хуя, его самостоятельные
решения.
("Мужское
богатство",
стр. 150)