Нужно ли редактировать стихи?

 Михаил Мазель, "Нити дорог". – Нью-Йорк, Изд-во Клуба русских писателей, 2001. – 222 стр.

 

Поздравим автора с первой книжкой.

Она названа по заглавию одноименного стихотворения, как бы подчеркивающего туристическую доминанту книжки. Но на поверку, даже в этом заглавном стихотворении, доминанта несколько иная: страна, в которой якобы путешествует автор, оказывается лишь художественным образом – "страной стихов": Я вижу горы, строю города, брожу в полях... когда пишу стихи я. Да и сама ходьба автора тоже оказывается образом – "хождения по слогам": Чеканю шаг и выверяю слог...

Таким образом, нити дорог оборачиваются в конце концов нитями стихов.

 

ПОЭТИЧЕСКОЕ НАВОДНЕНИЕ

После падения Советского Союза поэзия оказалась в крайне противоречивой ситуации: с одной стороны как бы бум ее, с другой – как бы вырождение. Бум в том смысле, что, наверное, 10 000 стихотворцев, искусственно удерживавшихся в состоянии  непубликации графоманским на 90% Союзом писателей СССР, получили вдруг возможность публиковаться, – и плотина рухнула, открыв путь наводнению. А вырождение в том смысле, что вместе с плотиной рухнул также и институт редактуры.

Я должен сразу же уточнить, что я против советской идеологической, директивно-запретительной редактуры – и слава Богу, что она рухнула. Но, наряду с ней, в СССР всегда существовала (сосуществовала) и нормальная, экспертно-совещательная редактура, – как в демократических странах, – единственной целью которой была помощь автору. Ведь даже классикам трудно было взглянуть на свою рукопись чужими глазами, и они охотно сотрудничали со своими редакторами – по сути высококвалифицированными первыми читателями, зорко видящими недоработки и помогающими устранить их.

Но, увы, одновременно с идеологической редактурой в Советском Союзе рухнула и нормальная.

Я только что упоминал Союз писателей как на 90% графоманский, но там оставались все-таки 10% истинных талантов (Вознесенский, Михайлик и др.) и были хотя бы формальные требования к технике стиха, – а теперь начался попросту стихотворный беспредел. Если юридический беспредел дал волю как хозяйственникам, так и уголовникам, то стихотворный беспредел – дал волю как поэтам, так и графоманам (ведь среди 10 000 непубликовавшихся – те же 90% графоманов).

Редакции и раньше изнывали от избытка стихов – сейчас же их просто захлестнуло стихотворное наводнение. В отличие от других видов редакционной почты, стихи попадают в урну, не удостоившись зачастую чести просто быть прочитанными работником редакции.

Поэзия стала бесхозной. Она словно бы никому не нужна. Если даже стихотворцу каким-то чудом – или, как это водится, "по блату" – удалось опубликоваться в газете или журнале, а то и издать за свой счет книжку стихов, то попробуй дождись рецензии! Получить рецензию на стихи, даже не очень положительную, стало редкой удачей.

А ведь в наводнении всяких стихов попадаются и настоящие. Из 10 000 стихотворцев 1 000 – талантливы, 100 – очень талантливы, а 10 – может, даже станут когда-нибудь классиками.

Но осознать это рядовому читателю не дано. Потому что в печать попадает далеко не всегда лучшее. А то, что попадает, почти не имеет шанса на профессиональную редактуру, чтобы вычленить настоящее.

Стихи Михаила Мазеля – пример такого настоящего. Но одновременно и пример того, насколько теряет поэзия без института редактуры. Как поэт со стажем (первое мое стихотворение опубликовано полвека назад), руководитель литстудий (из которых вышло несколько профессиональных литераторов) и редактор издательства (не идеологический, а – надеюсь – нормальный), я и хочу показать читателю, на примере книжки Мазеля, это противоречивое творческое лицо поэта нового поколения. А он действительно как бы в центре данного поколения: ему 34 года[1] – то есть не то, чтобы юный, но еще и не старый, даже для поэта.

Каковы же эти нити стихов, которыми Мазель ткет полотноно своей книжки "Нити дорог"?

 

Монтаж

Наименее болезненный, для автора, вид редактирования – это монтаж. Вообще проще было бы сказать перестановка, – но я сознательно применил тут кинематографический термин монтаж, чтобы подчеркнуть аналогию этого процесса в кинематографии и стихотворстве. Если киношник не мыслит работы над фильмом без монтажа, то некоторые стихотворцы наивно цепляются за первоначально сложившийся, привычный уже им порядок четверостиший, – а зря.

Рассмотрим это на примере стихотворения "Зарисовка" (стр. 64), вкусно написанного, на мой взгляд, в старых добрых традициях Саши Черного, но с поправкой на "эпоху Кобзона". Привожу мою,  редакторскую версию монтажа стихотворения, указав в скобках и порядок авторской версии (тут и дальше жирным шрифтом выделены те фрагменты текста, в которых авторская версия заменена редакторской; в данном стихотворении – это лишь слово салют в заголовке; в скобках приводится и авторская версия):

 

САЛЮТ (ЗАРИСОВКА)

 

(1)
Футбольный мяч в окно влетел со звоном,
и врассыпную разбежались дети.
Приемник на столе ревел Кобзоном.
И в салочки играл с листвою ветер.

(4)
Стекло, пугая страшными зубами,
глядело на старушек у подъезда.
А те месили тайны меж дворами
и воплощали в жизнь решенья съезда.

 

(2)

По улице проехала машина
и окатила тротуар водой из бака.
В лучах заката вспыхнула витрина.
Проснулась и залаяла собака.

(5)
Толпа вдруг неожиданно созрела,
достигнув в душах вскоре абсолюта.
Все, радостно крича "ура", глазели
на вспышки первомайского салюта.

 

(3)

А за окном уже темнело небо,
и мяч в углу валялся беспризорный.
Кончался день, который был – иль не был? –
И тихо проявлялись в небе звёзды.

 

 

Полагаю, что, вместо неконкретного "Зарисовка", все-таки лучше переименовать стихотворение в конкретное "Салют". Среди обыденности описанного тут дня именно салют представляется главным событием. И неплохо, чтобы салют был не в первом или последнем четверостишии, а в менее заметном предпоследнем.

Второе по значимости событие дня  – оконное стекло, разбитое футбольным мячом; это как бы фон салюту – наряду со сплетничающими старушками, якобы воплощающими решения съезда. Но еще важнее, что разбитое стекло – это не только фон, но и пародия на официозный советский салют, в которой глобальной деструктивности советского салюта как бы противопоставлена наивная деструктивность детского футбола. И какое во всем этом меткое стилистическое нагнетание экспрессии: врассыпную разбежались дети; стекло, пугая страшными зубами; месили тайны меж дворами; все, радостно крича "ура", глазели...

Такая действительность кажется эфемерной: кончался день, который был – иль не был? Эфемерной – как фотографическое изображение в момент его проявления: и тихо проявлялись в небе звёзды.

Первые две строки стихотворения футбольный мяч в окно влетел со звоном,
и врассыпную разбежались дети – как бы его завязка. А продолжение сюжета, связанного с мячом (в авторской версии), – уже в 4-м из 5-ти четверостиший: стекло, пугая страшными зубами, глядело на старушек у подъезда. Но так как все стихотворение – мозаика различных впечатлений, то к моменту, когда читатель подходит к 4-му четверостишию, он уже теряет, увы, его сюжетную связь с 1-м. Именно поэтому 4-е четверостишие лучше сделать 2-м.

Последним же, 5-м четверостишием, лучше сделать 3-е. Во-первых, потому, что в нем развязка футбольного сюжета: и мяч в углу валялся беспризорный. Во-вторых, конец стихотворения – конец дня: а за окном уже темнело небо... кончался день...  И в третьих, вывод – все эфемерно: кончался день, который был – иль не был? – и тихо проявлялись в небе звёзды.

 
Сокращение

В отличие от "Зарисовки" ("Салюта"), стихотворение "О снах и волнах" (стр. 22-23) трудно дочитать до конца: невыразительно, невнятно, нелогично (не случайно, видимо, я три раза употребил здесь отрицательную частицу "не"); в общем, – творческая неудача автора. Но при повторном, более внимательном чтении стихотворения, становится ясно, что оно просто очень неровно написано.

Прежде всего я предлагаю сокращения и более гармоничный, как мне кажется, монтаж стихотворения:

 

СНЫ (О СНАХ И ВОЛНАХ)

 

"Ночью нам дарован покой,
А днем, на беду, не спится".

А. Макаревич

(1)
Лунный свет по земле расплескался,
и в волшебном, таинственном сне
на обрывках бумаги остался
снегом, выпавшим вдруг по весне.

 

(2)
Все проходит: обиды и дружба,
даже ночи безумной любви.
Как немного для счастья нам нужно –
только тихо его позови.

 

(3)
Мы, как дети, наивно моргаем
в приближении нового дня.
А волна, на волну набегая,
в океан убегает маня.

(7)
После глупой, но (А потом после) праведной спячки,
как броню, равнодушье храня,
мы своих настроений не прячем,
бога с чёртом бездумно (в чем-то) виня.

 

(4)
Вдохновенно (Там в копилку) пути собирает,
удивляясь, что каждый тернист,
и о Гамлета роли мечтает
бессловесный с подносом статист.

 

(5)
Под усеянный звёздами купол
нитью тянется каждая роль
из волшебной коробки для кукол –
рядом там и поэт, и король.

 

(6)
Там навстречу идущий прохожий
и гудки безобидных машин
слились в день на вчерашний похожий...
Как во сне, мы куда-то спешим.

(8)
Где же суть? Я не знал и не знаю –
строчки песни порой не ясны…
Только каждую ночь призываю
до обидного чистые сны.

 

(9)
В них друзья за столом веселятся,
в них любимые преданы нам...
Но - судьбы беспокойной скитальцы -
мы на волю отдались волнам.

 

Слабые четверостишия.

2-е (по авторской версии) слишком уж напоминает стихи таких одиозных советских поэтов, как Щипачев и Асадов:  Все проходит: обиды и дружба,/  даже ночи безумной любви. /  Как немного для счастья нам нужно –/  только тихо его позови. 3-е четверостишие – какие-то ничего не раскрывающие образы моргающих детей и набегающих волн. Блекло, бесцветно выглядит 6-е четверостишие: о прохожем и машинах. 9-е четверостишие: в них друзья за столом веселятся, в них любимые преданы нам... – опять-таки Щипачев и Асадов.

Сильные четверостишия.

1-е: Лунный свет по земле расплескался,/ и в волшебном, таинственном сне/ на обрывках бумаги остался/ снегом, выпавшим вдруг по весне – по-моему, это музыкально и одновременно живопись словом. 4-е, о статисте, – яркая психологическая зарисовка. 5-е, о театре кукол, – красивый философский образ. Энергично 7-е четверостишие: как броню, равнодушье храня, / мы своих настроений не прячем. 8-е – тонкий заключительный аккорд: Где же суть? Я не знал и не знаю –/ строчки песни порой не ясны…/ Только каждую ночь призываю/ до обидного чистые сны.

Но у автора, к сожалению, есть еще после данного "заключительного аккорда»" слабое 9-е четверостишие, смазывающее все впечатление, – поэтому его лучше убрать, чтобы не портило под конец впечатление.

Чуть-чуть собственно правки.

Замена слов в первых строках 7-го и 4-го четверостиший (в их нумерации по авторской версии), сделана просто для лучшей их связи (в редакторской версии).

И, наконец, зачем нарушать без необходимости канонический в целом стихотворный ритм (анапест) в том же 7-е четверостишии: бога с чёртом в чём-то виня? – здесь между  существительным чёртом и предлогом в не хватает одного слога. А ведь легко избежать этого – например, так: бога с дьяволом в чём-то виня; или так: бога с чёртом бездумно виня; или еще как-нибудь.

Объединение в поэму

Иногда поэтические впечатления столь мимолетно коротки и лоскутно фрагментарны, что лишь слияние их в единое длинное стихотворение или поэму позволяет создать цельное произведение – так же в живописи эскизы сливаются в полотно, в музыке мелодии сливаются в симфонию, в кинематографии кадры сливаются в кинофильм. Покажем это на примере раздела книжки, под названием  "Эрганет" (стр. 161-172), – сохраним это название и для "проектируемой" поэмы:

 

Эрганет[2]

(поэма)

 

I

Я приглашаю вас в свой мир,
вчера рождённый сном.
Там иногда бывает пир
и бродит мудрый гном.
Сам царь там дружит (Цари там дружат) с пастухом,
и ангелы (там плачут и) поют,
На старый пень (Там на валун), поросший мхом,
меняя (сменяют) свой уют.

Я приглашаю вас в свой мир.
Сегодня. Нет, сейчас.
Смотрите, видите трактир?
Он ждёт меня и вас.
Уже искрится пенный эль
и льется лунный свет.
Уже поднялся с кружкой эльф
и тает слово "НЕТ".

Я приглашаю вас в свой мир
И (Я) ваши руки жму.
Спешить нам надо на турнир,
чтоб (и) дань отдать ему.
Должны со злом сразиться мы,
закрыть его замком
И выйти в новый мир из тьмы –
в тот мир, что не знаком.

II

В темных коридорах слышатся шаги,
в мрачных подземельях прячутся враги.
Затаилось нечто в бледном свете свеч,
и зловещим блеском вспыхивает меч.

Нечто неземное возникает вдруг,
ужасы и страхи замыкают круг,
раздается душу леденящий звук,
кто-то тянет сзади сотню мокрых рук.

И под низким сводом нависает тень.
"Боже, дай мне встретить следующий день!"
Лишь заклятье древних остается мне,
ну (меч) и колдовские стрелы в колчане.

"Тени славных предков, становитесь в ряд!"
В этот час зловещий поведу отряд.
Доблестным заслоном против полчищ тьмы
в этот миг кровавый будем только мы.

Огненные руны высекает меч,
темноту пронзает пламенная речь,
мужество и гордость наполняют грудь,
и с истошным воплем отступает жуть.

От лихих ударов рушится стена,
средь проломов всходит новая луна,
ужасы и страхи (мерзость, страх и ужас) убегают прочь,
умиротворенно засыпает (и всё заполняет сладостная) ночь.
 

III

Когда кричит удлоконов*
и воет зиреблог*,
тогда двенадцать колдунов
выходят из берлог.
И в круг сложив свои мечи,
вновь держат свой совет.
Двенадцать посохов в ночи
волшебный сеют свет.

Из года в год сто тысяч лет
в зловещий этот час
от посохов волшебный свет
сверканьем режет глаз.
Из года в год из стёртых уст
заклятий льется дождь,
и раздается пальцев хруст,
и продирает дрожь.

Двенадцать страшных стариков
садятся и молчат,
и шпили острых колпаков
над спинами торчат,
и губы стёртые в ночи
заклятия жуют.
Но, оперевшись о мечи,
они опять встают.

В тот час, когда встает луна
из плесневелых вод,
вокруг большого валуна
ведут свой хоровод
двенадцать древних колдунов
с начала наших дней.
Кричит тогда удлоконов
сквозь заросли ветвей.

И лишь умолкнет зиреблог
и стихнет в душах дрожь,
ночь приоткроет свой полог,
проливши звёздный дождь.
Двенадцать древних колдунов
растают как дурман,
и жадно заглотнёт улов,
спустившийся туман.
 

IV

Я шел за нею по пятам
три ночи и три дня
по самым сумрачным местам,
не разводя огня.
Из родников я воду брал
и землянику (ягоды лишь) ел.
...За что купил – за то продал,
кто смел – лишь тот и съел.

И ночь опять взяла меня
под чёрное крыло.
И тишиной опять звеня,
вновь воспарило зло.
И страх дрожащим ветерком
опять под кожу лез
и застывал, как в горле ком,
и с холодом, и без.

Вот (Но) древний поборов инстинкт,
я лег на плед из мхов
и погрузился в лабиринт
приснившихся стихов.
И снова видел я её
в предутренних лучах.
Потом (Но вновь) видение моё
распалось в пух и прах.

Когда (Но лишь) забрезжит новый день
средь сцепленных ветвей,
и упадет лишь только тень
меж сдвинутых бровей,
я снова встану и пойду
без устали вперёд,
не сомневаясь (надеясь смутно), что дойду:
кто верит – тот дойдёт (найдет).
 

V

 

Я опять посетил
мир больших фонарей
в день рожденья светил,
в ночь бродячих огней.
Я, наверно, забыл,
что очаг и уют
я давно уж пропил
и меня тут не ждут.

Я забыл, что сто лет,
как ушел я в леса,
наблюдая (наблюдать, как) в рассвет,
как блистает (переходит) роса,
как стекает дурман
в чаши древних озёр,
вытесняя туман,
застилающий взор.

Но увидев (ловил я) твой взгляд
в родниковом вине,
снова шёл наугад,
опьяненный вдвойне.
И, загадкой (тревожно) маня,
становясь всё мрачней (сильней),
охраняла меня
ночь бродячих огней.

А когда в звёздный час
выпадал млечный дождь,
я мечтал, и не раз,
утолить свою дрожь.
И при свете костра
среди чёрных теней
колыхалась, искря,
ночь бродячих огней.

Словно бешеный зверь
среди сотен берлог,
я искал твою дверь,
но найти я не мог.
Я метался в тоске
средь загубленных (среди брошенных) дней
и стучалась в виске (висках)
ночь бродячих огней.

Я вернулся назад –
я пришёл за тобой,
чтоб увидеть в глазах
горизонт голубой,
и в предутренний час
ветер, ставший сильней,
и связавшую нас
ночь бродячих огней.

VI

 

Когда приходит Эрганет,
встает из-за камней
магический узор планет
тенями древних дней.
И непрерывно клонит в сон
спустившийся туман,
но чей-то отдаленный стон
вновь выдает обман.

Когда приходит Эрганет
и хочется так спать,
прошедших лун тревожный свет
безумствует опять.
И копошатся в глубине
доверчивой души
миры, пришедшие извне –
из призрачной глуши.

Когда приходит Эрганет –
предвестница побед,
заря вечерняя влечёт
священный дать обет.
И в чёрном призрачном плаще
является сама
с звездой полярною в праще
ночная дева – тьма.

I часть

Вместо Цари там дружат с пастухом, логичней выглядело бы – или Цари там дружат с пастухами (оба существительных и глагол в множественном числе), или Царь там дружит с пастухом (оба существительных и глагол в единственном числе). В этом, втором варианте необходимо для ритма добавить вначале, например, слово "сам": Сам царь там дружит с пастухом.

Не четок по своей природе глагол сменяют – он может указывать как на настоящее, так и на будущее время. Неплохо избежать, по возможности, повторения слова там в 5-й и 6-й строках строфы. Поэтому и предлагается изменение На старый пень, а глагол сменяют – поменять на деепричастие меняя. Ради указанных выгод стоит, по-моему, пожертвовать стилистически более колоритным словом валун.

Замена Я на И во второй строке и и на чтоб в четвертой – делают стихотворную фразу более энергичной.

 

II часть

Односложное словечко меч, причем  без какого-либо эпитета, мелькает тут мгновенно и потому невнятно; кроме того, возникает побочная мысль: так что – меч тоже в колчане? Поэтому лучше обойтись вообще без меча, заполнив недостающий слог междометием ну, органично вписывающимся в разговорную интонацию автора.

В строке из шести слов трудно читаются три однородных члена предложения мерзость, страх и ужас – как упражнение на скороговорку; особенно трудночитаем стык между первым и вторым однородными членами: мерзоСТЬ – СТРах. Поэтому лучше обойтись без мерзости, добавив два утерянных при этом слога – переводом оставшихся однородных во множественное число: ужасы и страхи.

Трудно читается в данном стихотворном ритме словосочетание и всё заполняет. Дело в том, что буква "ё"  в русском языке – всегда под ударением. А тут логика стихотворного размера (хорей – двусложная стопа с ударением на первом слоге) требует сделать ударение на и и безударно произнести всё, – что русскому языку чуждо. Редакторская версия умиротворенно засыпает ночь устраняет эту трудность.

Вообще злоупотребление короткими словечками типа всё, лишь, иль, средь и т. п. для заполнения ритмических пустот в стихотворении – это, как правило, признак недостаточной техники. И наоборот, умение "органично затолкнуть" в стихотворный ритм длинные слова – признак хорошей стихотворной техники.

 

IV часть

Трудно звучит лишь в строке и ягоды лишь ел; этого легко избежать – например: и землянику ел. Тут опять срабатывает правило, что для напевности стиха лучше одно длинное слово (земляника), чем два коротких (ягоды лишь).

Повторение одного слова в разных вариантах снова – вновь выдает трудность автора уложиться в стихотворный ритм. Лучше уж заменить Но вновь на Потом – тем более, что, как только что говорилось, одно длинное слово лучше двух коротких.

Мы избавились уже от словосочетания ягоды лишь, заменив его на землянику, – теперь точно так же избавимся от Но лишь, заменив его на Когда (через строку опять встречается слово лишь, – там мы уже можем себе позволить оставить его).

Не сомневаясь звучит легче, чем надеясь смутно (глагол с частицей не – почти как одно слово), и больше соответствует началу следующей строки: кто верит... А если еще заменить найдет на дойдет, то обе строки звучат как цельный афоризм: не сомневаясь, что дойду: кто верит – тот дойдёт.

 

V часть

Может, у меня не достаточно воображения, но мне не понятен образ автора наблюдать, как в рассвет переходит роса. Поэтому предлагаю упростить: наблюдая в рассвет, как блистает роса.  

Замена глагола ловил на деепричастие увидев помогает избежать наличия двух однородных сказуемых ловил и шел, делая предложение-четверостишие более "упругим".

Не понятно, как это ночь манила тревожно – по-моему, лучше, чтобы она манила загадкой. Не понятно так же и то, как это ночь становилась сильней – по-моему, она могла становиться лишь мрачней.

Среди естественней для современного русского языка, чем средь, а загубленных дней, – чем брошенных дней.

Рифма тоске – виске, на мой взгляд, лучше, чем тоске – висках.

Полагаю, что в результате всего этого монтажа –сокращения – правки получилась хорошая фантастическая поэма.

 

ПРЕДОЩУЩЕНИЕ РЕДАКТИРОВАНИЯ

В заключение, для контраста с длинным "Эрганетом", рассмотрим коротенькое, но вполне законченное по настроению стихотворение "Посетитель" (стр. 137). Не будем вмешиваться в авторскую интонацию, но тем не менее исправим несколько досадных промахов:

 

 

НЕСПРОСТА (ПОСЕТИТЕЛЬ)

 

Вечер музыку выводит,

в небе звёзд порядка ста,

когда тот ко мне приходит (И приходит тот, который),

кто (к нам) приходит неспроста.

 

Он усядется чуть слышно

на диван, а то – на стол,

спросит: "Что сегодня вышло?

И какая в этом соль?"

 

Полусмятые листочки

по порядку разберёт.

кое-где добавит строчки,

кое-где – наоборот.

 

Он уйдет, когда по крышам

разольется лунный свет.

И что вышло, что не вышло...

Не услышит твой ответ.

 

 

Прежде всего канцелярское заглавие "Посетитель" заменено на более точное, причем взятое из текста стихотворения, – "Неспроста".

Рифмовка 1-го четверостишия (в авторской версии) выпадает из общей системы рифмовки тем, что первая и третья строки попросту не зарифмованы: не назовешь же рифмой выводит – который. А ведь не меняя смысла и оставляя слово приходит, можно подыскать и рифмованный вариант: Вечер музыку выводит <...> когда тот ко мне приходит.

Нечетко по мысли 4-е четверостишие – его лучше вообще убрать.

В результате получается неплохая миниатюра об авторском предощущении будущего редактора, который, как и я сейчас, кое-где добавит строчки, кое-где – наоборот.

 

ЛЮБИМЫЕ ИГРЫ

У каждого стихотворца – свои любимые игры. Я, например, люблю играть точными рифмами и парадоксальными четверостишиями. А у Мазеля – другие наклонности: разговорная интонация стиха, романтическая импровизация.

Плохие рецензенты поэзии стараются уложить рецензируемого в прокрустово ложе собственной концепции стихотворства. Такой рецензент может быть даже и редким эрудитом поэзии, но сам метод прокрустова ложа – изначально порочный и, как правило, обрекает рецензента на попадание пальцем в небо. Я же попытался не быть таким рецензентом и разобраться в стихах Мазеля – именно с его поэтической позиции.

Да, по всей структуре своего поэтического мышления Мазель – романтик. Во всяком случае на данном этапе своего поэтического восприятия. Почему я уточняю, что на данном этапе?

Потому что есть личности узконаправленные, стихотворцы одного стиля и одной темы. А есть натуры более широкие, всегда ищущие, периодически меняющие направление поиска – полагаю, что Михаил Мазель относится к таким. Полагаю не просто как благое пожелание, а зная его как личность: волевой и эрудированный, мечтательный и добрый, трудолюбивый и вдумчивый, выпускник Московского авиационного технологического института и редактор веб-журнала "Синегория".