Два отрывка, опубликованных в Альманахе-2010. – Нью-Йорк, Издательство Клуба русских писателей, 2010, стр. 552-553, 554-555, 556-557, 558-559.

 

БАРБУДОС

(Отрывок из рукописи публицистической книги "Философия секса")

 

С точки зрения парикмахера, мужчины делятся на три категории: бритые, усатые и бородатые. Но как-то никто не обращает внимания на то, что бывают усатые без бороды, но почти не бывает бородатых без усов. Так что правильней было бы сказать так, – что мужчины бывают бритые, усатые и усато-бородатые.

Значительную часть жизни я был усато-бородатым. И "нормальные", бритые мужчины нередко задавали мне укоризненный вопрос:

– А почему ты не сбриваешь бороду?

На что у меня был давно заготовленный ответ:

– Вопрос поставлен некорректно!

– ???

– Бог – или эволюция – создали нас с бородой. А вот почему ты сбриваешь ее?

Такой поворот разговора, как правило, ставил бритого в тупик. Он вдруг задумывался: а действительно, почему он сбривает свои усы-бороду? И бритый переходил на оправдывающуюся интонацию:

– Да ведь, понимаешь, так принято...

Мой дед Степан Арзунян, как и все, брил свою бороду, – но никогда не брил усы. Когда лет в 12 и у меня начали пробиваться усы-борода, – чуть ли не у первого среди знакомых сверстников, – дед, с улыбкой одобрения, сказал мне:

– Береги свой первый усы, никогда не брей их. Настоящий мужчин никогда не бреет свой усы. Я, видишь, сохраняй свой первый усы! – и он с гордостью указал на свои пышные, с завитками усы, до которых моему лишь наметившемуся пушку было еще очень далеко.

– Постараюсь... – обещал я деду.

Однако мою маму и других знакомых женщин мои усы раздражали:

– Сбрей их! Зачем они тебе – ты ж еще мальчик!

Как им хочется, чтобы я оставался еще мальчиком!..

И вот я устал от их назойливости – и в конце концов сбрил усы, так и не выдержав данное деду обещание. И у меня было ощущение, – наверное, близкое к тому, какое бывает у девушки, лишившейся девственности: мол это уже навсегда, мол назад уже пути нет.

Потом я опять отрастил усы, – но это было уже не то: это были уже не девственные усы, как у моего деда.

А через несколько лет вдруг возникла проблема с райкомом комсомола.

Я попытался устроиться на лето младшим пионервожатым в лагерь. Но завотделом пионерской работы сказала мне:

– Ты должен сбрить усы!

– А мой дед сказал мне, чтобы я сохранял их всю жизнь... – сослался я на не выполненный мной завет деда.

– Ну, тогда тебе придется объясняться на бюро райкома!

Сейчас это может показаться странным: рассматривать вопрос об усах на бюро райкома, – но тогда подобное было обычным.

На бюро мне опять задали вопрос:

– Почему ты отказываешься сбрить усы?

– Мой дед сказал мне, что я должен сохранять их... – продолжал я свою линию.

– Но ведь ты же знаешь, что вожатый должен быть во всем примером!

И тут какой-то добрый парень из бюро нашел вдруг в мою защиту политически правильный ход:

– Но он же армянин! – Парень вычитал это из моей анкеты. – А усы – это армянский национальный обычай...

Дружба народов была тогда одной из святынь советской пропаганды, – и тут бюро облегченно зашумело, заулыбалось мне:

– Конечно!.. Конечно!.. Ему как армянину надо разрешить...

(Но уже по другим причинам получилось так, – что я передумал тогда идти в вожатые).

И еще эпизод, через несколько лет. Тогда я носил уже полный комплект – усы-бороду.

Я устроился на работу учителем русского языка и литературы в сельскую школу. И хоть директриса школы охотно приняла меня на работу, но приставала:

– Вам нужно сбрить бороду...

И вот школу должен был посетить сам Первый секретарь райкома партии! Диктатор районного масштаба. Султан.

– Он не разрешит вам оставаться с бородой... – испуганно говорила мне директриса.

Но я к тому времени был уже тертый калач – и подготовил "домашнюю заготовку"... Наконец, в школе появился Первый – и капризно-иронично уставился на меня:

– А бороду-то надо сбрить...

Тут я и решился: была не была – уволят так уволят! И ответил моей заготовкой:

– Понимаете, я не могу этого сделать. Когда я узнал, что Фидель Кастро и его соратники поклялись не бриться, пока не победит Кубинская революция, – я тоже поклялся с ними...

Кастро и его соратники так и назывались тогда по-испански – "барбудос" ("бородачи").

Первый секретарь сначала негодующе насупился. А потом рассмеялся – и снисходительно кивнул директрисе:

– Ладно, это действительно серьезная причина. Пусть ходит с бородой...

Так что, если при столкновении с комсомолом мне помогла ссылка на дружбу советских народов, то при столкновении с партией – помогла уже ссылка на дружбу народов разных стран.

В общем, б'ольшую часть своей жизни я ходил то в усах, то в усах-бороде. И сейчас, в 73 года, как вы видите на моих фотографиях, – я тоже в усах.

С точки же зрения сексологии, все это давление на мои усы-бороду было покушением на один из моих вторичных половых признаков.

Мама и женщины покушались на них, желая продлить мой статус ребенка и тем самым – свой статус молодых женщин. А райкомы покушались на них, желая подогнать меня под стандартизованный образ советского человека.

А вместе – те и другие – подсознательно старались нивелировать мою мужественность, ограничить мою сексуальную потенцию. Социальная стерилизация.

Так что при всем моем неприятии средневековых нравов ортодоксальных евреев и мусульман, в одном я с ними все-таки солидарен – в приверженности усам-бороде как своему вторичному половому признаку.

Я – не евнух. Бритье – это мини-кастрация.

 

 

 

СТУКАЛКИ

(Отрывок из рукописи романа "Аттестат зрелости")

 

Одесская школа №50 была на улице Конной, через дорогу от Нового базара. Причем это была задняя, по отношению к центру города, часть Нового базара, т. е. те самые задворки базара, в которых собиралось больше всего всяких биндюжников[1], спикулей, воров, проституток и прочей базарной элиты – ведь это был 1946 год. Многие из них и жили где-то тут же.

Кстати, потому улица и называлась Конная, что она изначально была улицей базарных биндюжников.

Среди моих соучеников оказалось немало детей этой базарной элиты, и они задавали в школе очень жестокий тон. А были ведь еще и дети с просто расшатанными нервами, – которых коснулись ужасы войны. Среди всех их были и весьма положительные ребята, – но это не мешало им иногда вспылить и проломить соседу по парте голову чернильницей.

Я был из тех, которым посчастливилось избежать особых душевных потрясений, связанных с войной. И нам, нормальным детям, было страшновато в этой жестокой атмосфере.

На Комсомольской было много развалок с сохранившимися многоэтажными стенами, кусками этажей и лестниц. В одной из этих развалок мы регулярно собирались после занятий на стукалки.

– Постукаемся? – предлагали и мне. – После уроков в развалке...

Стукаться – это значило драться; но и не совсем драться: это было как бы обрядом выяснения отношений. Постоянно выяснялись отношения, кто кого бьет. Тому, кто тебя бьет, ты должен во всем подчиняться беспрекословно, – и он тебя не тронет.

"Он тебя бьет" означало не то, что он тебя в данный момент бьет, или, что он тебя бьет регулярно, – а то, что он тебя бьет вообще, т. е. когда-то побил, а значит, при твоем непослушании может побить опять. "Он тебя бьет" могло означать также, что когда-то, в самом начале вашего знакомства, он тебе предложил:

– Постукаемся?

И ты или испугался или просительно улыбнулся ему и дружески взял его за плечо:

– Ладно, я знаю, что ты сильнее.

Признать, что он сильнее было почетнее, чем испугаться. Так поступали наиболее хитрые из слабосильных, – например, я.

А самое благородное было принять бой, даже если он и сулил поражение.

– Постукаемся?

– Постукаемся.

Существовал и институт секундантов, как при настоящей дуэли:

– Хорошо, с моей стороны будет Славка.

– Ну, я тоже кого-нибудь приведу.

В обязанности секундантов входило караулить портфель, пальто и шапку дерущегося товарища, – а воровали тогда быстро. Но главное – следить, чтобы дуэль протекала по правилам.

Правил было мало, но соблюдались они четко: лежачего не бьют, – пока не встанет; стукаться до первой юшки[2]. Чаще всего юшка появлялась из носа, – но проломить могли и голову, и вообще что угодно; однако не важно что – лишь бы первая юшка. Стукались голыми руками – без камней, палок, ножей; но и ногами, нередко в сапогах.

А с камнями или ножами – это уже считалась не стукалка, а драка, это было против правил стукалки. И бывало это намного реже, да и только с незнакомыми пацанами – с другой улицы или из другой школы.

Конечно, иногда на стукалку договаривались и не так мирно: в школе происходила стычка, – но то ли сами, то ли с помощью друзей быстро прекращали ее, чтобы не влипнуть под неусыпное око учителей. И тут же почти хладнокровно договаривались:

– Приходи в развалку на Комсомольской!

– Я-то приду, а ты не струсь!

Но часть стукалок начинались без всяких стычек, – просто как вызов на рыцарский турнир:

– Хочешь со мной постукаться?

– Хочу.

Особенно, помню, поражал меня один прием, – если противник попадался на этот прием, ему наверняка бывала хана: избежать юшки было почти невозможно.

Прием этот был так же прост, как, вероятно, и древен. Главное было: хорошенько схватить голову противника за уши, или за волосы, или еще как-нибудь – и пригнуть ее к себе. В этом положении было очень удобно молотить противника коленом по носу. И вымолотить из носа юшку удавалось очень быстро.

Так что человеку со слабым носом в стукалке делать было нечего, даже если у него были сильные мускулы и крепкие нервы. Все равно юшка из носа быстро приводила его к поражению.

Случалось, что стукалки завершались дракой – это когда у кого-то сдавали нервы, и он нарушал правила игры. И тут уже в драку могли вступить и секунданты, и прочие друзья-товарищи, и даже посторонние зрители, – и тут уже в ход шел любой подручный материал: портфели, гелыки[3], перочинные ножи и даже железные прутья, которых много валялось в развалках.

И тут уже обязательно кто-то кому-то что-то разбивал, – несмотря уже ни на первую, ни на вторую юшку. А кто-то быстро срывался[4], а кто-то распускал нюни – ревел обильными детскими слезами. И, конечно, все это сопровождалось свирепым базарным матом. Со стороны могло показаться, что ругались закоренелые биндюжники, а не молокососы-школьники.

Развалки играли роль уличных уборных – в основном, для мужчин (женщины опасались в них появляться). Увидев стукающихся пацанов, взрослый мужчина, как правило, разгонял их. А особенно азартным стукальщикам могло и достаться от взрослого: и под зад, и по морде. Мог и оттягать за ухо – и за ухо же потянуть в школу или к родителям.

Поэтому при виде пришедшего опорожниться взрослого, кто-то из пацанов стоящих на шухере[5], у входа в развалку, сразу же кричал:

– Атас[6]! Шухер[7]!

И стукалка временно прекращалась, – пока взрослый опорожнится и уйдет.

Но даже если саму стукалку взрослый и не засекал, то он все равно чувствовал, что пацаны собрались тут неспроста – и часто из родительско-педагогических соображений гнал даже мирно стоящих в развалке пацанов. А драться со взрослым никто из пацанов не решался, ведь взрослые были тогда тоже тёртыми[8]: за их плечами была школа почище стукалок – война. Матерые же пацаны-хулиганы решались лишь на то, чтобы грубо огрызнуться, иногда и с матом, – но придерживаясь при этом почтительного расстояния от взрослого. А иногда, отбежав подальше, запускали во взрослого камнем – и сразу же давали стрекача, аж пятки сверкали.